Водка + мартини - [6]

Взрыв смеха доносится из сада. Хилари катается по траве, близнецы карабкаются на нее. Хилари… Живущая вприпрыжку, великолепная, веселая и добрая старушка Хилари. Ей-богу, она рождена, чтобы нести радость. Она одна из тех славных существ, которых, увы, не так много в нашем мире. Дети ее обожают, животные ее обожают, даже я ее люблю — но, как это ни печально, так любят верного лабрадора. Или близкого родственника. Все его слабости и недостатки тебе слишком хорошо известны, и тебе так или иначе приходится иметь с ними дело.

— О чем задумался? — Маус, оказывается, все это время наблюдал, как я смотрю на женщин и детей в саду. — Пора и тебе завести пару детишек. Получишь возможность думать не только о себе. — Он снова смеется своим громким заразительным смехом, и мне хочется его отшлепать.

— Послушай, Маус, на самом деле я думал о том, как избавиться от Хилари. Не знаешь, кому ее можно втюхать?

Он озадаченно молчит.

— Шутишь.

Я обращаю к нему свое печальное, угасшее лицо.

— Нет, похоже, не шутишь. Боже мой, Майкл, тебе же полагается быть умным, ну почему ты порой бываешь так чертовски глуп? Ну скажи… почему?

Ну что на это скажешь? Не стану же я обвинять Хилари в том, что она слишком привязана ко мне, преданна и верна, в том, что всем своим видом она, черт бы ее побрал, постоянно напоминает мне, мол, я всегда рядом, ты только скажи. Или утверждать — это было бы просто глупо, — что она недостаточно умна. Или что с ней скучно (уж не больше, чем с любым другим человеком, с которым живешь уже несколько лет). Сказать, что она мне больше не нравится, я тем более не могу — дело в том, что она так умеет и, главное, любит трахаться, что порой доходит до нелепости, до абсурда, как представишь: только что сидела с умным видом, ловко бегая пальцами по клавишам ноутбука, а через какое-то неуловимое мгновение — не поймешь, как это вдруг так получилось, — мы уже валяемся на белом ковре и дрючим друг друга, как пара бабуинов. Однажды мы даже оба кончили еще до того, как на экране компьютера появилась заставка. Да что там говорить, бывало такое, что я просыпаюсь среди ночи — а у нас уже все в самом разгаре, то есть мы начали, когда я еще спал. Как хотите это назовите, но это все что угодно, только не секс.

Я часто думаю, правда ли то, что она никогда, ну никогда со мной не спорит. Да, она способна не согласиться со мной, но как осторожно, как осмотрительно, агрессивно-пассивно, так сказать («Ты уверен, Майкл?»); да, она способна нежно и ласково предложить иную, альтернативную точку зрения («Нет, не скажи, в этом фильме Вуди Аллен все-таки как-то не похож на себя»), но столь аккуратно, столь предположительно — просто невозможно заметить никакой опасности, что, мол, я настаиваю. А как она говорит? Как она повышает тон в конце утвердительной фразы, будто не просто говорит, а спрашивает? О-о, тут кроется нечто столь хитро- и коварно-вкрадчивое, что нельзя избавиться от мысли, будто она вечно просит разрешения на что-то. Даже, черт подери, когда хочет сказать я всегда рядом, ты только скажи.

Поймите меня правильно. Я терпеть не могу спорить. Я не выношу тех женщин, которые чувствуют себя несчастными, если порой не кинут в тебя пару тарелок и не назовут придурком. И я определенно не хочу приходить домой и двадцать раз мусолить одно и то же про европейские субсидии на сельское хозяйство с какой-нибудь Джемимой Пэксмен. Но порой, время от времени, немножко вызова, провокации, ей-богу, не повредит.

Но даже это еще далеко не все и вовсе не главное. Я вот что думаю; все сводится к моему чувству — более чем чувству, простой убежденности, — что Она — Не Та Женщина, Которая Мне Нужна. Что я не могу быть счастлив с ней, и все тут. Совсем.

— Ну не знаю, мне кажется, я совсем перестал уважать Хилари, когда, помнишь, она сказала, что покажет, что там у нее, если мы покажем, что там у нас, — фыркнул Маус над своим стаканом.

Да, было такое. В парке в Норд-Финчли. Еще во времена Эдварда Хита. Сначала мы набивали игрушки порохом и поджигали — взрыв получался что надо, игрушки так и рвало на части по линиям склейки.

Потом нам надоело, и мы залезли в заросли кустов, и там Хилари растолковала свое предложение, видимо, потому, что ни у нее не было братьев, ни у нас сестер. Она-то свое обещание выполнила, а вот я, к своему стыду, отказался. Правда, в последние годы, мне кажется, я с лихвой компенсировал свой должок.

Они возвращаются, они появляются на кухне в сопровождении Клодии и Хилари, и сразу начинается трам-тарарам — я имею в виду близнецов, конечно разряженных в пух и прах, словно они соскочили с экрана какого-нибудь дурацкого мультика.

— А мы собираемся в гости к родителям Майкла, — говорит Хилари. — Представляете, какой это для него кошмар, ведь они до сих пор думают, что он не курит.

Она улыбается и тяжело дышит после возни с детишками, влажные волосы прилипли ко лбу, и, глядя на это непростительно счастливое, здоровое существо, я испытываю единственное, мощное физическое желание. Причем желание внутреннее (то есть ощущаю его своими внутренностями, печенкой, так сказать). Просто-таки невыносимую, грызущую тягу выкурить хотя бы одну, одну-единственную жалкую сигарету. Те несколько мгновений, когда я парил в облаках, мечтая об Оливии, а потом тяжело размышлял о Хилари и когда я совсем забыл про табак, прошли. Наверное, это правда, что в одно и то же время человек способен думать только о чем-нибудь одном.