нация. Хотя, на мой взгляд, буддизм был бы суровым горцам к лицу. Совершенно не удивилась, узнав, что в ущельях на южном берегу Иссык-Куля встречаются древние камни с буддийскими символами и древнетибетскими надписями.
В общем, за такой срок нельзя многого понять, но можно кое-что почувствовать.
Прощальный вечер на берегу. Диковато-мрачный закат пурпурные полосы на гладь воды и подсвечивает далекие снежные цепи. Они остаются последним ясным пятном, все прочее исчезает в фиолетовом сумраке.
В аэропорту, просвечивая чемодан, озадачились. Это что? Камни… Полчемодана? Зачем везешь? Не зачем, … Может, образцы ценных руд? Может, их нельзя вывозить? Да нет, обыкновенная зеленая галька с … Что с ней делать будешь? Ничего, художественную инсталляцию… , тогда иди…
На обратном пути поняла, что мне больше всего понравилось в Киргизии кроме пейзажей — киргизы. Суровые дети гор не назойливы и деликатны. Почти не затронутый цивилизацией менталитет.
Экзотика кончилась, началась Москва.
Сегодня обещали солнечное затмение, но я не видела, сидела в больнице. Отделение для стариков — гибрид ада с сумасшедшим домом. Даже при самом замечательном уходе. Медперсонал — ангелы. , как с младенцами. Правда, сегодня одна истерически — но только потому, что бабушка все время вырывала у себя из вены капельницу. А в остальном все очень гуманно.
У больных тоже у всех затмения, у каждого свое. К примеру, санитарки конфисковали любимый ножик, которым я папе яблоки режу — из-за того, что полоумная старушка Марта его похитила и носилась с оружием по коридору. Сосед по палате может только мычать и слегка двигаться, но движется исключительно к нашей тумбочке, моментально бананы и пряники, приносимые папе. На здоровье, конечно, папа обижается — воспрепятствовать грабежу не может в силу . Наевшийся Дмитрий тем временем так взбадривается, что даже пытается шлепнуть санитарку по . Он лысый, и у него острые мохнатые уши.
Другой сосед, Витя, допившийся до инсульта, способен только маниакально дергать штору так, что карниз уже перекосился, и страшно, не даст ли он в итоге Вите по .
Врачи говорят, что папа у меня золотой, капельницы, таблетки, уколы — все выносит смиренно. Прозвали «интеллигентом» — потому что все время просит кофе. После в его голове несколько прояснилось — но стало ли от этого лучше? Если в невменяемом состоянии он озабочен исключительно ловлей мафии, главным считая председателя садового товарищества, то в моменты просветления переживает из-за своего жалкого состояния и из-за того, что создает мне проблемы. А у меня в голове свое затмение — то ли я делаю? Вроде бы человека лечить надо, не вопрос — но для чего, если он так страдает? Может, пусть уж лучше ничего не понимает? Может, я не права с этим лечением?
— Я вашему батюшке сегодня трижды меняла! — санитарка Марь , субтильная старушка за семьдесят, с личиком, как печеное яблочко, суетится и оттягивает кармашек халата. Опускаю деньги в кармашек. Тут звонит мобильник — другу-поэту не терпится прочесть стишок. Хороший стишок, не спорю, почти гениальный, но слушать стишки в палате имени Альцгеймера — совсем уж запредельно.
на улицу в слезах, зачем-то забрела на рынок, купила в утешение кустик алых роз и розовую гортензию для дачи. И еще китайскую блузку вишневого цвета. И все, заметьте, в теплой гамме — типа лекарство от депрессии. Тоже своего рода затмение — ну, к чему летняя блузка, когда лето кончилось?
Отец лежит под капельницей, откинувшись на подушку. Бессильные руки на больничном одеяле. Что у него было всегда красивым — так это кисти, длинные пальцы. Не хирург, не пианист — военный инженер. Теперь синюшные, почти неживые. Он для меня всегда был идеалом, и невозможно привыкнуть к тому, что это уже как бы и не он, а совсем другое существо — капризное, агрессивное, бессмысленное.
Совсем недавно с ним можно было поговорить, даже посмеяться вместе. Странно, я чувствовала себя защищенной, наливая слепому и слабому восьмидесятилетнему старику традиционный шкалик в День артиллерии. Человеку, который любил меня больше, чем кто бы то ни было в жизни, и эта странная субстанция любви даже тогда оставалась защитой.
— Пап! Расскажи что-нибудь!
— Не буду! — сердился он, будто я выпытывала военную тайну.
Но, размякнув от двух стопок, медленно и неохотно начинал вспоминать, а потом входил во вкус, и все виделось как наяву.
Сорок первый год, август, отступаем от Брянска. У девятнадцатилетнего командира батареи под началом четыре пушки, семьдесят взрослых мужиков и семнадцать лошадей. Вот вам и военная тайна — механического транспорта не хватает, вся надежда гужевой. Лейтенант умеет рассчитывать траекторию артиллерийского снаряда, но не умеет запрягать лошадей в пушку. Солдаты, только что оторванные от крестьянского хозяйства, зовут его «сынок», добродушно подтрунивают, но всячески помогают — ловят сбежавших лошадей, лечат их потертости, а один, лет пятидесяти, даже добровольно исполняет роль денщика, пришивая лейтенанту подворотнички.