Все утро провисела на телефоне — занималась выяснением, где раздобыть инвалидную коляску на денек, чтобы отца переместить из больнички домой. Пыталась заказать специальную перевозку в больнице — сначала сами предложили, а теперь говорят — ненадежно: просишь на 9 утра, а могут приехать в 11 вечера, а его к тому времени уже из палаты выселят, и где ж ему лежать, ожидая — на полу в коридоре, что ли? Прокат колясок упразднен, я звонила по всем объявлениям — отвечали, что уже прикрыли услугу, поскольку невыгодно. От слова «невыгодно» хочется и кусаться. Масса жизненно необходимых вещей объявлена невыгодной.
После обеда забежала в школу распечатать макет школьного альманаха, встретила маму ученика-инвалида, та обещала одолжить на пару дней коляску. И еще у нее скопилось много лишних . Ура!
Помчалась в больницу — отец вслух, потому что начисто забыл, кто он и где он. Ему страшно, как заблудившемуся дитю. В больнице , как в холодильнике, его даже грелками обкладывали на ночь, чтобы не кричал, но не помогло. В виде исключения разрешили надеть на пациента кальсоны. К тому же у него в голове случился сдвиг, что его не кормят — теперь он , но ничего не усваивается. Весу осталось килограммов сорок.
Врач делает выписку из истории болезни, перечисляет рекомендованные лекарства, но про напоминает только устно — не велено выписывать ветеранам такие препараты. Одна вчера шепнула мне на ухо, что даже дорогие лекарства полагаются инвалиду войны бесплатно, поэтому наша милая врач не может писать их в карту, иначе ее просто уволят. За государственных средств. Экономия такая.
Отделение похоже на сумасшедший дом, особенно одна седая старуха, которая — просто так. Я когда тут сижу, впадаю в какую-то реальность и вообще не чувствую, что где-то есть другая жизнь.
Фаина, которая слупила с меня кучу бабок на помыть-побрить и ничего не сделала, вышла из запоя — свежа, как ландыш, и брючки розовые. Пьет? Не осуждаю — работа нервная. Но вот как бы на сиделку такую же не нарваться! На поиски сиделки осталась неделя — варианты лопаются один за другим. Слишком тяжелый случай, всем хочется клиента .
При этом мечтаю скорее на работу — ученики уравновесят этот бред, и, может, мне перестанет везде мерещиться старуха с косой, которая промахивается по папе и попадает по мне. Завтра у меня пятиклашки и. С одними про сказки, с другими про мифы.
Прорвемся…
Перед выпиской сказала:
— Будем в интернат оформлять?
— Зачем это? — оторопела я.
— Через месяц вы его обратно к нам привезете, вот увидите. Не выдержите. Так что давайте оформлять сразу сейчас, так проще.
Еще чего!
Оказывается, не давал спать всему отделению — кричал, чтоб подключили его к каналу гринвичского времени. Три ночи — он и воющая старуха. Но ее перевели в , и она через два дня умерла.
Что он уже дома — не понимает. Я в легкой панике — спать по ночам, похоже, не придется. Истерика у него через каждые полчаса. Дневная сиделка обойдется в мою зарплату. К тому же придется уйти на полставки.
Нарастающая деменция приводит все более состоянию, но проблески сознания маркируют процесс — процесс отмены конвенциональных запретов и умолчаний. Система контроля отказывает. Вылезает . Выяснилось, что может послать всех матом, чего я не слышала ни разу. Ну, возможно, на своих ядерных полигонах он и мог, но чтоб дома, в присутствии женщин — ни-ни. Дает нелестные, но метафорически точные характеристики родным и близким, чего в силу повышенной деликатности никогда раньше себе не позволял. А сегодня, прибежав в три часа ночи на крик, услышала, что он вслух «размышляет о тяжелой женской доле».
— Ну, почему ты всю жизнь должна нас, мужиков, обслуживать? — кипятится он. — Это несправедливо!
А ведь раньше никогда не сомневался в порочности феминистского подхода!
Тук! Тук!
Мой сон плотнее воды в аквариуме, а этот звук — как ладонью по стеклянной стенке, как гидравлический удар, тупо и болезненно отдающийся в теле. Господи, чем он стучит? Старческий кулак почти бесплотен — наверное, дотянулся до кружки и теперь колотит ею.
Тук! Тук! Тук!
Надо встать.
Осенние ночи темны и плотны. А в этой комнате особенно — окно выходит на глухой брандмауэр, прямой свет от фонарей и чужих окон не проникает сюда, разве какие-то слюдяные отблески, редкая световая пыль. Зажигаю лампу — наливается сиянием теплая сфера, края ее мерцают и уходят во тьму, но совсем уйти не дают стены — здесь всего-то метров шесть квадратных. Мечется на подушке — живой скелет с поднятыми вверх коленями — они уже не разгибаются и тень от них двойным горбом проявляется на стене, губы кривятся в трагической маске, костлявая рука машинально долбит пустой кружкой по мокрой тумбочке — тук! тук!
