Вместе с комиссаром - [45]

Хохотали мужчины, женщины лукаво прыскали, подмигивая друг другу, прикрывая улыбки уголками платков. А старая Альжбета, Герасимова женка, голосила на всю улицу:

— А, божечка мой! Погубил, погубил. Это ж несколько годков собирали овчины. И сушить сушили и дубить возили. А на кого ж ты похож теперь, мой ты Герасимка!.. Опозорил ты нас, Донька!..

— Пардон, тетечка Альжбета, — растерянно шептал Донька.

— Ай, людоньки! — еще громче заголосила Герасимова старуха. — Он же меня и поносит.

А люди хохотали.

Отчим Доньки стоял в стороне, весь налившись кровью. Казалось, еще миг — и на Донькину спину опустится палка, на которую он опирался.

— Ну что мне, мужики, делать?.. Может, в суд подать на этого гада? — спрашивал Герасим.

Донька стоял совершенно беспомощный, только без конца повторяя свое «пардон». И тогда вдруг отчим удивил нас всех.

— Герасим, — сказал он. — Я тебе овчины отдам. А бекешу, коли ты не понимаешь, я буду носить сам. Донька — молодчина, шить научился. Если он бекешу сшил, так простой кожух и подавно сделает. Есть кусок хлеба у Доньки.

И вынес из клети Герасиму восемь желтых дубленых овчин.

Спор потерял всю свою остроту. Отчим с Донькой солидно направились в свои ворота, а все остальные хоть и со смешком, но без всяких насмешек разошлись по домам. «Бекешниками» стали с тех пор называть Доньку с отчимом, но кожухи шить Доньке давали, потому что, наученный этим опытом, он уже бекеш не кроил, а кожухи шил ловко.

ДОНЬКА-АСТРОНОМ

Весна уже была в разгаре, когда мы снова встретились с Донькой после портняжной истории. Нас распустили из школы, и мы, взбудораженные по этому поводу, радостно возвращались полевой дорожкой домой. Мы шумели и куролесили, но вдруг все затихли, когда заметили в небольшой придорожной рощице Доньку. На этот раз он был без бороды, чисто выбрит и лишь небольшие усики, вроде тех, которые носил наш пан, украшали Донькино лицо. Сам Донька, внимательно оглядывая срубленный засохший ствол довольно толстого клена, был так занят этим, что даже не заметил, как мы его окружили. Лукавая улыбка на его губах расплылась шире, чем обычно.

Однако он недолго испытывал наше терпение и, поставив длинный, метров в пять, ствол перед собой, спросил:

— А ну, курчата, знаете-смекаете, что из этого будет?

Мы молчали, разинув рты, потому что нам и на ум не могло прийти, на что мог понадобиться этот клен. А Донька еще больше щурил маленькие серые глазки.

— Ну, так как, додумались?..

— На дышло! — не выдержал долговязый Игнась.

— Сам ты дышло, куда повернул, туда и вышло… — довольно захохотал Донька. — Не понять вам этого, знаете-смекаете. — И многозначительно объявил: — На трубу!

— Так он же слишком большой для пастушьей трубы, — осмелился вмешаться я.

— А ты, окромя, знаете-смекаете, трубы пастуховой, ничего и не видал, — поддел Донька. — Пойдем со мной, тогда и доведаешься. — И он повел нас на опушку, где было много сухого хвороста.

Так мы и двинулись за ним, не зайдя домой, чтоб оставить свои школьные сумки, залитые чернилами. А на взгорок, куда привел Донька, он приказал нам натаскать как можно больше хворосту. Когда мы выполнили его приказ и натаскали добрую кучу порыжелого сушняка, Донька чиркнул спичкой. Столб красного пламени вырвался из-под клубов серого дыма, и костер стал разгораться ярче и ярче… Донька отошел в кустарник, вытащил оттуда, видно, заранее приготовленный длинный железный прут и воткнул его в самую середину костра. Пока прут накалялся, он присел поодаль и, вытерев смятым платочком вспотевшее лицо, стал открывать нам свою тайну.

— Ну так, знаете-смекаете, что из этого будет? — кивнув головой на клен, воскликнул он как-то особенно, торжественно. — Труба! Но какая труба! — И, подождав, чтоб еще сильнее поразить нас, с еще большим нажимом повторил: — Труба! Но какая труба! Подзорная труба, знаете-смекаете, — не пастушья, а труба подзорная. На небо, на звезды глядеть.

И Донька, обмотав руку смоченной в болотце тряпкой, выхватил из огня железный вертел, ткнул им в самую сердцевину ствола, так что даже зашипело и черный густой дым повалил оттуда. До самого вечера мы смотрели, как Донька прожигал свою трубу, а потом обматывал ее берестой. Когда подзорная труба была готова, она на вид ничем не отличалась от обычной пастушьей, разве только своей длиной. Зато если б видели вы, с какой гордостью нес Донька свою трубу, чтоб спрятать ее у себя на гумне, как важно он поглядывал на небо, казалось даже, он стал меньше прихрамывать.

По дороге все тот же неугомонный Игнась не удержался, спросил:

— Даниэль! А где ваша борода, Даниэль?

Донька, к удивлению, не рассердился, а серьезно объяснил:

— Бороду я носил, знаете-смекаете, думая держаться старой веры. Вы видели, огольцы, на образах: и сам бог, и его апостолы все с бородами. В городе, когда я был у староверов, они меня убедили. Да вот недавно побывал я в костеле на службе. Ну, скажу вам, чуть не заплакал, как заиграл орган, а девчаточки беленькие, что ангелочки, и ксендз — ксендз тоже чистенький, побритый. А как заведет, пардон, литанию, так за сердце и хватает. Знаете-смекаете, верю я, что все до бога доходит, вот я и решил поближе к костелу стать.