Вместе с комиссаром - [43]

Частые смены внешности Доньки очень нравились нам, малышам. От каждого нового его облика веяло чем-то свежим, он как бы выводил нас за пределы деревенской глуши, расширял наши горизонты.

Да и все на селе примирились с Донькиными чудачествами. Даже дома его не трогали. Был он байстрючком у матери, потому и звали его некоторые — Донька-беззаконька, но отчим ничего против Доньки не имел, так как мать принесла за Доньку в дом целых полволоки земли, и потому спокойно смотрел на то, как живет Донька. Хотел он — помогал по хозяйству: пахал или косил, хотел — мастерил что-нибудь. Хотел — забавлялся с нами, «с этой мелюзгой», а надумав, отправлялся куда-нибудь в город, чтоб «ума-разума набраться», как он говорил.

Нас, его приверженцев, не обижали многочисленные Донькины прозвища. Одно только не нравилось: Донька — кривая ножка, дурной немножко. Что кривая ножка, мы спорить не могли, Донька и вправду прихрамывал на левую ногу, а как это случилось, слухи ходили разные.

Однажды Донька из очередного похода долго не возвращался. Явился чуть ли не через полгода. Пошел в город на своих двоих, как полагается, а встретили мы его хромого, с суковатой нескладной палкой, похудевшего.

Сам Донька рассказывал, что покалечил ногу, когда спасал ребенка на пожаре. Будто бы он соскочил, прижимая девчушку к груди, не более и не менее как с третьего этажа. «Вот нога и треснула», — говорил он. Чтоб доказать, что это правда, всегда вынимал маленький женский носовой платочек с вышитым незнакомыми нам буквами именем: Marta. Это будто бы молодая мать девочки ему подарила. А еще говорил, что звала его Марта нежно — Даниэль… И просил нас, чтоб иногда и мы его так называли, потому что это «очень деликатно».

Злые же языки утверждали другое. Будто бы, когда Донька обретался в городе, там хоронили какого-то высокопоставленного попа. Траурная процессия, разумеется, была мрачно торжественная и молчаливая. Донька же из противоречия забрался на звонницу и ударил в колокола, как на пасху.

— Надо, чтоб до бога дошло! — упорно повторял он, не прекращая перезвона, когда церковный сторож взбежал на колокольню, чтоб остановить святотатство. Донька не сдавался, и церковный служка просто столкнул его со звонницы.

Кто его знает, где правда. Скажу только, что ни от того, ни от другого наше восхищение Донькой не становилось меньше. Много интересного пережили мы вместе с ним. Вот об этом я и хочу рассказать.

ДОНЬКА-СКУЛЬПТОР

Зимой, придя из школы, едва перехватив чего-нибудь, мы бежали к Доньке на пруд. Там под его руководством еще с первых морозов наладили невиданный каток. Несколько дней делали его. Разумеется, Донька был главным строителем, а мы только помогали. В основу катка было положено старое, пришедшее в негодность мельничное колесо, которое мы укрепили на довольно-таки толстом кругляке, забитом в дно пруда. Когда колесо заняло свое место и мы стояли, раскрыв рты, Донька многозначительно спросил:

— Ну, а что дальше, курчата?

Мы молчали, потому что и в самом деле не могли разгадать его затею, только поглядывали на Донькину высокую барсучью шапку, которая так шла в этот момент к его острому пытливому взгляду.

— А дальше, — говорил Донька не то самому себе, не то нам, — а дальше, знаете-смекаете, пойдем со мной, вот что дальше… — И он повел нас в лес, прихватив пилу и топор.

Лес шумел в конце наших узких крестьянских полос. По самой кромке, на несколько метров вглубь, он был еще крестьянский, но Донька там не задержался, а повел дальше, в панский, который тянулся без конца и без края… Остановившись на пригорке в бору и оглядев высокую сушину, прежде чем пустить в ход пилу, он поучительно сказал:

— У нашего пана у одного больше сосен, чем у мужиков во всей волости, а потому ничего ему не будет, знаете-смекаете, если мы у него займем… — И, усмехнувшись и подозвав старшего из нас, взялся за пилу. Посыпались желтые, как ядреная крупа, опилки, и вскоре сушина рухнула на заснеженную землю. — А теперь сразу же, курчата, окорите как следует, чистенько, — и передал нам топор.

Через минуту обрубленные сучья и кора лежали уже в кучке. Донька поджег сухие ветки, и они вспыхнули ярким пламенем. Ах, как красиво было тогда в лесу! Отблески огня, который то пригасал, то сильней разгорался, играли разноцветными узорами на зеленых подолах елей. Мы следили за костром, а Донька только любовался всем вокруг, сидя на высоком пне рядом, и мы видели на его лице добрую улыбку. Когда огонь погас, Донька приказал:

— А теперь замажьте золой свежий пень так, чтоб кто ни глянул, подумал бы, что уже сколько лет, как этого дерева не стало… А туда, где был костер, нагребите свежего снега.

Мы возвращались с Донькой на наш прудок, а по дороге он еще поучал:

— Черт его, пана, не возьмет, у него можно, а вот у своих нельзя, это я про отцов ваших говорю, потому как у нашего брата, знаете-смекаете, коли и есть лес, так только на домовину.

Не забыл Донька приобщить нас еще и к своей стратегии:

— Почему я смело пошел с вами в лес сегодня? А потому, — Донька, если что-нибудь доказывал, любил загибать палец за пальцем и сейчас прижал один к ладони, — во-первых, знаете-смекаете, я доведался, что пан в город уехал, а во-вторых, — и он загнул второй палец, — и лесник сегодня на хутор в гости подался…