Вместе с комиссаром - [41]

Довелось нам выступать у пограничников Бреста и у железнодорожников, перед студентами, что впервые после войны пришли в аудитории. И везде с восторгом принимали прекрасные стихи Александра Прокофьева.

Был он истинным интернационалистом. Много переводил стихов братских народов, особенно с украинского и белорусского. И на этих вечерах с большим успехом читал свои переводы.

Александр Прокофьев был человеком слова. У него оно никогда не расходилось с делом. Вот и в тот раз в Бресте предложил нам по-дружески:

— Хлопцы, давайте выпустим антологию белорусской поэзии. Вот это будет славно! Да… да… да… — и у него уже загорелись глаза. — Вы составите ее на белорусском, а мы, ленинградцы, переведем и издадим. Да фундаментально делайте!.. От первых белорусских песенников до наших дней.

Разумеется, кроме благодарности, мы ничем не могли ему ответить. Пообещали составить нашу антологию при участии поэта-ленинградца Павла Кобзаревского. Не откладывая, мы и выполнили это. Не берусь сейчас точно сказать, за какой срок ленинградские поэты, во главе с Александром Андреевичем, справились с этой действительно вдохновенной творческой задачей. Но хорошо помню, что и срок был недолгий, и переводы были отличные. Впервые на русском языке вышла в послевоенном Ленинграде объемистая антология белорусской поэзии. И мы, белорусы, навечно благодарны нашему дорогому другу и его товарищам за этот богатый подарок.

А дружеские связи с ленинградскими литераторами и их руководителем Александром Прокофьевым все крепли. Уже без взаимного участия не обходилось ни одно литературное событие. Мы помогали друг другу, советовались. Александр Прокофьев стал для нас уже не гостем, а своим человеком. От него у нас не было никаких секретов. А круг друзей его был безграничен. Не слишком склонный к скорой дружбе, наш патриарх Якуб Колас от души полюбил Прокофьева. Очень уж они были схожи в своей близости к народу, в сердечности, прямоте.

Помню, довелось мне с Якубом Коласом быть в гостях у Александра Андреевича и у его милой подруги — Анастасии Васильевны. Колас обычно не любил засиживаться в гостях, да и жаловался иной раз на нездоровье, а от Александра Прокофьева только на рассвете мне удалось уговорить его пойти отдохнуть. Это не было «питие», хотя и без чарочки не обошлось, а такой задушевный разговор, который обогащал участников. Колас многое узнал в тот вечер и про Ладогу, и про кристально-чистых людей нашего Севера. Мы слушали стихи Прокофьева, восхищались его песнями. А Саша Прокофьев любил петь и даже складывать песни, да не только тексты, но и музыку свою. Он не знал нотной грамоты, но созданная им музыка на свои слова была всегда мелодична, глубоко народна. И хотя автор не был обладателем большого голоса, слушать его было удивительно приятно. А Коля Браун, Маша Комиссарова, Толя Чепуров, да и все, кто тут был из ленинградцев, помогали своему Саше. Якуб Колас заставлял нас, белорусов, отвечать нашими песнями, да и сам в меру сил подпевал. Читали мы и стихи.

Да, это были незабываемые вечера!

Вскоре после войны мне довелось стать председателем Союза писателей Белоруссии, а Прокофьев был уже руководителем ленинградских писателей. Разумеется, это способствовало тому, что мы часто встречались. В большинстве случаев в Москве, на съездах и пленумах Союза писателей. Приходилось нам нередко выступать и по принципиальным вопросам развития советской литературы. Александр Прокофьев в своих выступлениях всегда отличался откровенностью, принципиальностью, прямотой, глубокой партийностью. Это было у него в крови. Да и как могло быть иначе, ведь он же коммунист с юных лет, с 1919 года.

Говоря о душевной доброте Александра Прокофьева, я не хочу, чтобы образ его выглядел сусально, любовь всеобъемлющей. Он был и суров и требователен, когда нужно. Мне не раз приходилось видеть его и сердитым, разозленным. Но это было не из-за личных обид — их он скоро забывал. А вот когда дело касалось народа, страны, родной партии — тут он был непримирим. Крепко доставалось тому, кто смел, даже в узком кругу, усомниться в важном решении. И конечно, он беспощадно громил с высоких трибун в писательских дискуссиях тех, кто, попросту говоря, жонглировал словами. Ссорился Прокофьев и с ближайшими друзьями, если считал, что они неправильно высказываются по вопросам развития литературы или, будучи редакторами, помещают в доверенных им журналах не то, что надо. Но когда те со временем осознавали свои ошибки, легко мирился с ними.

Памятны встречи с Прокофьевым у Твардовского и Исаковского. Везде он был желанный гость.

Но особенно запомнилась мне беседа у Николая Семеновича Тихонова. Нас было немного. Кроме милого хозяина, нас принимала его добрейшая спутница жизни Мария Константиновна. Чувствовалось, что Саша Прокофьев (для Тихоновых — именно Саша) — давнишний сердечный друг. Ведь они немало прожили рядом в Ленинграде и испытали немало. Вместе, как говорится, и голодали, и холодали. Прокофьев всегда с большой любовью говорил о своем старшем друге Николае Семеновиче. Может быть, с такой же любовью он говорил еще только об Александре Фадееве. И предан был обоим безгранично. Мы долго сидели у Тихонова в тот вечер, когда друзья-ленинградцы все вспоминали блокадные дни. Я внимательно слушал и разделял их чувства, потому что равнодушным остаться не мог бы никто. А потом, когда возвращались в гостиницу, Саша шагал не спеша и долго еще рассказывал мне о своем чудесном друге.