Вместе с комиссаром - [47]

Костел был небольшой. Стоял он на красивом холме у опушки над извилистой речонкой. Тут же за деревянной оградой рассыпало кресты маленькое кладбище, где католики хоронили своих покойников. Немало там стояло крестов с езусами и ангелами, украшенными искусственными цветами да белыми и черными лентами. Мертвых там лежало достаточно, однако они не мешали живым, и пока не началась служба, из стаек белокрылых девчат долетали щебет и приманчивый смех. Донька подошел к одной группке и заговорил о чем-то таком, что заставило хохотушек даже прикрыть лица.

Но ударили колокола, более звонкие, чем у нас в церкви, началась служба, и все двинулись в костел, само собой и Донька с ними.

Мы не решились пойти следом, а сбегали в лавочку, купили за яйца спичек, а потом ждали, пока кончится месса.

А служба была недолгая. Как только солнце поднялось над вершинами сосен, из костела повалили люди. И если в костел они входили, степенно, склоняя головы, больше по одному, так оттуда, распаренные, выкатывались толпой. Но ни в одной кучке мы не видели Доньки. Он вышел чуть не последний, и, к нашему удивлению, рядом с ним шла не то девушка солидного возраста, не то женщина средних лет. Она не была красивая, даже какая-то немного оплывшая, со следами оспы на лице. Только завитые жидкие кудряшки выдавали, что она еще хочет нравиться.

Донька со своей паненкой пошел узенькой тропкой, которая вела от костела в лес, и мы незаметно следили за тем, как, стараясь держаться поровней, Донька что-то доказывал спутнице, время от времени наклоняясь и поднося ей то белую ромашку, то василек. Должно быть, он говорил в это время о чем-то возвышенном, потому что не раз зонтик его вздымался над головой. Вскоре Донька облюбовал небольшую прогалинку меж густых кустов и, вынув из кармана довольно приличную серую косынку, разостлал на траве; паненка села. Присел и Донька. А мы, затаившись за кустами, хоть и не видели их, но хорошо слышали их разговор.

— Так вы, панна Юзефа, как вы говорили, из Бушанки будете?..

— Это ж не так далеко от вас, неужто вам неизвестно?

— Пардон… пардон, знаете-смекаете, я так часто не бываю дома, что могу и забыть.

— А пан Данила доконд[5] выезжает?..

— Пардон, паненочка, зовите меня Даниэлем. Так я зовусь более деликатно. А выезжаю я часто, знаете-смекаете, в Петербург, там у меня дядька богатый.

— Ну, там, видать, и чудеса, пан Даниэль. Может, и меня возьмете хоть раз с собой?

— Знаете-смекаете, панночка, я б хотел взять вас и насовсем, только надо добрую усадебку купить.

— А у пана Даниэля есть на то пенёндзы[6]?

— Благодаря моему доброму дядечке есть. Однако скажите, панна Юзефа, как вы смотрите, знаете-смекаете, на мою покупку? А больше на то, чтоб поехать потом вместе в нашу новую усадьбу?

— А где пан Даниэль хочет купить и что именно?

— Фольварк, фольварк, панна Юзефа, и подальше отсюда, от наших мужиков, а то от зависти еще сожгут. Я слышал, что где-то, аж под Борисовом, добрый фольварк, знаете-смекаете, продается… Так как, поедем туда вместе?

— Ой, не вем[7], спросите у татки с мамкой, — отвечала Юзефа.

А потом, немного погодя, только слышалось возбужденное Донькино: «Ну как?.. Ну как?..» И Юзефино: «Не вем, не вем!» — пока не прервал их воркование пронзительный хмельной голос:

— О пшэклента моц!..[8] Где ты пристроился, колченогий Донька!.. Панна Юзефа, ты что, спятила?..

Юзефа и Донька быстренько поднялись. Юзефа, застыдившись, стояла в сторонке, а Донька хотя и растерянный, однако отвечал довольно воинственно:

— Пардон! Пардон, знаете-смекаете, я вам не Донька, а Даниэль! А еще, как вы можете так нас оскорблять?

— Га-га-га! О пшэклента моц! Пан Даниэль, откуда ты взялся? Ты Донька, колченогий Донька из Селищей. И пристаешь к паненкам пожондным[9]. И еще, видать, врешь, что фольварк покупаешь? Это ж уже на всю волость известно. Вот какой ты богатей, Донька, пшэклента моц! — И, выхватив из Донькиных рук зонтик, насмешник вмиг раскрыл его над головой. Сквозь многочисленные дырки пробивались солнечные лучи. Шляхтюк швырнул зонтик в кусты и, взяв панну Юзефу под руку, увел от Доньки, еще выкрикивая на ходу: — Пан Даниэль… пан Даниэль! О, пшэклента моц!

Мы боялись выдать себя и молчали. Видели, что некоторое время Донька стоял в остолбенении. Но это тянулось недолго. Он решительно поднял и сложил зонтик, приладил его под мышкой и уверенно заковылял к дорожке, которая вела домой. Вскоре он даже замурлыкал какую-то песенку. Мы пошли следом.

ДОНЬКА-ПОЭТ

После неудачного ухаживания за шляхтянкой Юзефой Донька исчез на целый год. Мы видели его в день ухода в город. Одетый по-походному — в бордовую свитку, им самим сшитую, с заплечным солдатским мешком, — он и вправду был похож на путника. Даже войлочная шапка, плотно облегавшая его голову, казалось, была приспособлена специально для дальнего пути. На выгоне, прежде, чем повернуть извилистой песчаной дорожкой на восток, он на прощанье похвалился:

— Вот пойду и заработаю столько денег, что куплю фольварк. А не заработаю, так выиграю. Видел я, как люди не только на фольварк, а и на имение, знаете-смекаете, выигрывают. А для начала у меня есть. — Он вынул из-за пазухи аккуратно завязанный на несколько узелков носовой платок и, медленно развязав, достал из него зелененькую бумажку и помахал ею перед нашими носами, приговаривая: — Вот оно, мое начало, знаете-смекаете! — А потом, поплевав на счастье и прихлопнув ладонью, важно завернул и спрятал. — Пожалеет Юзефа! — донеслось до нас, когда он был уже далеконько. — Будет фольварк, но тогда найдется получше ее.