Вместе с комиссаром - [46]

На гумне Донька спрятал трубу у стены, засыпав ее трухой, чтоб никто не нашел. Пообещал, что покажет нам в трубу то, что не видно простым глазом. На этом мы разошлись и несколько дней ожидали, что же нам покажет удивительного Донька.

И вот однажды, когда собрались в ночное, мы увидели, что поперек своей лошади Карчика Донька держит ту самую длиннющую трубу. Вид у него был какой-то особенно чудной. На белые посконные портки спускалась длинная, в сборках, рубаха, а на голове что-то вроде торбы или треугольного мешочка, в котором отжимают творог, даже с пришитой кисточкой от пояса. Донька ехал вперед молча, а мы за ним, не решаясь нарушить его раздумье.

У небольшого леска, где росли могучие столетние ели, остановились. Стреножили и пустили лошадей. Донька прислонил трубу к одной из елей. Вот тут он и отдал первый свой приказ:

— Давайте на той елке сделаем такое гнездо, чтоб хоть втроем-вчетвером поместиться.

Он полез вверх, а мы за ним. На удобном месте, где толстые суки расходились во все стороны, он, отломив верхние сучья, чтоб не заслоняли неба, сделал основу — дно гнезда. Вскоре довольно объемистое гнездо выдерживало уже нас четверых. И в самом деле, ясное звездное небо как бы ярче раскрылось нам. Донька приказал подать трубу. Затем, торжественно приставив ее к глазам, замер. Некоторое время все молчали, потом взволнованный Донька сказал:

— Во имя отца и сына, покуль что бога не вижу, а все его голубые палаты передо мною… Вижу ковш необьемный, знаете-смекаете, из которого он пьет неисчерпаемую синюю брагу… Боже, боже, смилуйся и откройся мне! Не хочешь открываться. Видать, я недостоин этого. Передаю трубу меньшому, он, может, еще не грешен, откройся ему! — И он отдал трубу мне.

Как я ни старался, ничего не углядел, хотя звезды и казались ярче. Донька по очереди передавал трубу моим товарищам, но, не дождавшись, чтоб мы хоть чем-нибудь утешили его, сказал:

— Видать, все мы, знаете-смекаете, неправильно верим, надо искать! Не открывается небо, может, откроется земля, — и он повернул трубу в сторону местечка Жары, которое было километрах в пяти от нашего насеста. Долго вертел трубу, приставляя ее к глазам и так и этак, пока не ахнул на весь лес, даже эхо раскатилось по полям:

— Ай, что я вижу! Анэлю! Анэльку вижу! Вон она в садочке, как ангелочек, у своей хатки. И в мою сторону смотрит, знаете-смекаете, в мою сторону!

Нам было известно, что Анэля Жванская — одна из любимых Донькиных барышень. И когда он ткнул трубу мне, хотя местечко виделось мне в синем тумане и никакой Анэли я не мог разглядеть, не желая его огорчать, я подтвердил:

— Вижу!

— В белом? — допытывался Донька.

— В белом.

— И сюда глядит?

— Сюда.

— Пардон! Давай трубу мне, потому что она на меня глядит.

Долго мы еще возились в тот июньский вечер с трубой. С надеждой вглядывались в звездное небо, и порой нам даже казалось, что в самом деле видели там какие-то белые крылья. Должно быть, это проплывали легкие облачка. И хотя мы не увидели бога, были рады, что Донька доставил нам столько удовольствия…

Наше развлечение внезапно прервалось. Издалека через полоски полей донеслись сердитые крики и брань. Мы догадались, что наши лошади добрались до панского овса, а ночные сторожа захватили их. Пока мы с Донькой добежали туда, бросив и трубу, сторожа гнали уже лошадей в панскую конюшню, чтоб наложить на нас штраф.

Долго уговаривал Донька, чтоб простили, и наконец, когда, без счета повторяя свое «пардон», пообещал одному из них даром сшить кожух, они отпустили наших лошадей.

Вернувшись, мы уже не лазили больше на ель, а думали только о том, как бы не дознались в селе о потраве.

Даже Донька, положив рядом с собой трубу, ничего не говорил.

ДОНЬКА НА ФЭСТЕ [4]

Однажды в летний католический праздник, на святого Баболя, что ли, Донька отправился в ближний костел в Перебежку. Все утро через нашу деревню то медленно со скрипом ползли, то вихрем проносились повозки окрестных шляхтичей, направлявшихся к мессе. Кто победнее, шел на богослужение пешком.

Донька, который в последнее время твердил, что католическая вера самая правильная, тоже отправился туда. Ну и понятно, что одет он был, как и большинство небогатых католиков, тех, что меряли дорогу своими ногами. Несмотря на жаркий день, на Доньке был домотканый серый не то френч, не то пиджак, толстые суконные штаны, забранные в сапоги. И галоши. На голове гордо возвышалась скроенная им самим четырехуголка, про которую Донька говорил, что она смотрит на все четыре стороны света. А еще был при нем простой старый-старый зонтик, который наш богомолец с гордостью нес под мышкой.

Нам с Игнаськой родители поручили купить в лавке близ костела спичек, и мы были рады, что можем прогуляться вместе с Донькой. Он особенно не возражал, что мы тоже идем в Перебежку, но потребовал, чтоб мы держались поодаль, потому что, говорил он, если встретится с кем-нибудь, чтоб мы не мешали, мало ли какие разговоры могут у него быть. Что ж, мы послушно выполняли приказ, хотя видели, что до самой Перебежки никаких встреч у нашего Доньки не было. Ковылял он всю дорогу один, порой что-то напевая, порой насвистывая, а порой похоже на то, что молился, снимая свою четырехуголку и простирая руки к небу.