Властители душ - [39]

Как только Али почувствовал, что находится в центре всеобщего внимания и издевательских ухмылок, он подумал, что лучше было бы вообще ничего не говорить. А так как уже ничего нельзя исправить, то в поисках поддержки он посмотрел на Мухаммеда.

— Именем Аллаха, Хранителя, Милосердного! — повторяет он слова Мухаммеда, заикаясь. — Он единственный Бог, вечный Бог!

И снова смех. «Али первый последователь пророка Мухаммеда! — кричит Аббаз и от удовольствия хлопает себя по бедру. — Можешь гордиться им, Мухаммед! С такой дружиной ты завоюешь весь мир!»

— Завоюю, — отвечает Мухаммед, — если так угодно Богу…

Али смотрит на него сияющими глазами, Лахаб поднимается и вытирает пальцы предусмотрительно положенным холщовым полотенцем.

— Мы поели, — говорит он, — и, пожалуй, узнали причину, из-за которой ты пригласил нас. Ты глупец, и хотел посмотреть, получится ли из нас сделать дураков. Позволь сказать тебе: это у тебя не получится. Я ухожу». Он делает несколько шагов по направлению к двери. Возвращается. «Я забыл: если Хадиджа пожелает обменять несколько рулонов шелка на перец или бальзам, пусть даст мне знать!

Аббаз берет старого Талиба под руку. «Оставим сумасшедшего. Ему нужно поесть, пусть отдохнет в объятиях Хадиджи. Потом, возможно, к нему снова вернется рассудок».

Лицо Талиба остается серьезным, он сознает ответственность, которая лежит на нем как на главе семьи. «Одна паршивая овца все стадо портит, — молвит он. — Будем надеяться, что он останется в стенах своего дома, когда его будут посещать демоны, как и сейчас».

Мухаммед молча прислушивается к удаляющимся во дворе шагам. Он чувствует себя так, словно пробудился от мучительного кошмара. Он смотрит на остатки пищи перед собой, молоко, пролитое неловким движением широкого рукава Хамзы, и все сказанное в течение этого часа только сейчас начало доходить до его сознания, будто ум воспринял лишь приблизительно впечатления, и только теперь он начинает и ведет дальше процесс познания.

Он слышит смех Аббаза и насмешки Лахаба…

Во дворе, к скамье, стоящей возле двери той части дома, где живут женщины, прислонилась темная фигура. Неуверенными шагами подходит к ней Мухаммед. «Хадиджа, — говорит он, — Хадиджа, они смеялись…»

Нежным материнским жестом привлекает его женщина к себе: «О Мухаммед! Если бы дураки не смеялись над правдой, как тогда отличались бы они от мудрецов?»

Заря поднялась над горой Арафат. Триста шестьдесят каменных жертвенников, окружающих святилище Каабы, отливают красным, будто политы кровью: это лишь утренний свет, позволяющий им казаться такими. Только на второй подсыхала настоящая кровь, вечером предыдущего дня старейшина Бану Абдеддар заколол жертвенного барашка.

* * *

Мухаммед стоит на маленьком песчаном холме эль Марва, с которого хорошо видны весь город и святилище. Если пройти еще сотню шагов, там возвышается холм Эс-Сафа. С него видна площадь собрания. Старый обычай предписывал полководцам и начальникам караванов, а так же тем, кто хотел представить на собрании новый закон, молясь, пройти от холма эль Марва до Эс-Сафа, прежде чем начинать дело.

Смысл этого обряда уже давно забыли, мрачно дремало воспоминание о двух жертвенных алтарях, посвященных сабейским звездным богам, которые когда-то стояли на вершинах обоих холмов. От солнца и ветра они разрушились. Песок скрыл их след. В год Слона перед рождением Мухаммеда, когда корейшиты должны были обороняться от атак эфиопцев, с холма Эс-Сафа созывали войско.

С холма Эс-Сафа зовут народ Мекки… «Надо ли его звать?» — думает Мухаммед. Смех родственников все еще звучит в его ушах, он их позвал, а они не захотели его выслушать. Все же, почему его это заботит? Бог приказал ему рассказать правду, от других Бог требует, чтобы они постарались познать ее. От Мухаммеда только требуется, чтобы он выполнил свое задание…

И вдруг все раздумья как рукой сняло, он больше не знает, о чем думал, он забыл прошлое, а будущее его не заботит. Для него существует только насущное, требовательное настоящее. Только то, что случится в этот миг, представляется ему ясно.

Мухаммед быстро спускается с холма, запыхавшись, взбирается на другой и останавливается на вершине Эс-Сафа. Кааба открылась его взору — знавшая, как святой белый камень упал из рая и из-за грехов человеческих стал черным как уголь…

Солнце поднялось над линией горизонта, горячая струя воздуха вонзилась в его глаза. Он перевел дух, сердце перестало стучать так часто, голос его слушался. Он поднял короткий кривой меч в правой руке, деревянный щит в левой, ударил по нему тонким клинком. Раздался глухой звук, похожий на звон колокола с деревянным языком, которым христиан зовут к молитве.

— О Бану Ади! — восклицает он хриплым голосом, — О Бану Фихр! Утро наступило!

Это древний сигнал к подъему корейшитов Мекки, сигнал, которым созываются все способные держать оружие на защиту города и караванов…

— О Бану Таим! О Бану Абдеддар! Утро близко!

Уже открываются некоторые ворота, заспанные лица выглядывают, смотрят на человека на холме.

— О сыны Омайи! О Бану Хашим! Утро близко!

Голос не хрипнет, наоборот, начинает звучать яснее, увереннее и еще громче.