Властители душ - [37]

Ряд пестрых узлов завязан, челнок скользит туда-сюда.

— Ковер ткешь, Хадиджа?

Сначала она ничего не ответила, его хриплый измученный голос испугал ее, но после недолгого молчания сказала:

— Да, Мухаммед, ковер.

Он присел на корточки на подушку, что лежала у ее ног, и прислонился головой к стене:

— Я болен, Хадиджа.

Ее кроткие карие глаза изучающе скользнули по его лицу. Она знает: это болезнь души.

— Ты выздоровеешь, — сказала она тихо. И в тот же момент почувствовала болезненное сомнение в душе, однако не показала ему ничего.

Мухаммед молчал. С улицы послышались звонкие голоса. Рокайя и Фатима, младшие дочери Мухаммеда, спорили, кому принадлежит только что родившийся, весь в черных пятнах, козленок.

«Я отдала ему все что могла, — думает Хадиджа, — и все же ему не хватает главного: я не родила мужу сына». Эта мысль делает ее еще более сострадательной, она чувствовала себя так, будто должна искупить вину.

— Хадиджа, — начинает он снова, — ты ткешь ковер. Откуда ты берешь рисунок? Откуда ты знаешь, в какой последовательности должны идти цвета и как должны пересекаться линии?

— Одни люди, — говорит Хадиджа, — поэты. Другие играют на флейте, третьи сплетают свои мысли в пестрых нитях. Так каждый ищет свой способ выразить то, чего нельзя сказать…

— Скажи все-таки!

Дряблые щеки Хадиджи слегка зарделись. Она наклонила голову к рукам, которые без остановки протягивали разноцветную шерсть по натянутым нитям:

— Голубые звезды на моем ковре — это мои мысли, которые ищут тебя. Белые дуги образуют сеть, где они запутываются; так они тебя не находят. Золотисто-розовые цветочные звезды дрока — это твои слова, когда ты снова станешь близок мне…

Она умолкла, вдруг вспомнив о своем возрасте, и устыдилась, что говорила как молоденькая девушка, которая оказалась в первый раз наедине со своим любимым.

— Дальше! — настаивает он. — Дальше!

— Дальше? — спрашивает она, слегка улыбаясь. — Этого и так слишком много!

— Темно-красный, — продолжает он, — это фон, основа ковра. Этот цвет и есть символ твоей любви, Хадиджа!

Она молчит. Мухаммед опустил темноволосую голову на ее руки. В первый раз она заметила поседевшие волосы на его висках.

— Может ли быть? — спрашивает он тихо, — может ли быть, что Бог выбрал меня, чтобы я возвестил о Его слове?

Она молчит. Тихо гладит рукой его волосы, ответить должно сердце, если уста отказываются дать ответ.

— И если это так, — простонал он тихо, — должен ли я последовать этому призыву? Кто станет меня слушать? Все будут смеяться надо мной…

— Мухаммед, — сказала Хадиджа, — какой бы путь ты ни выбрал для себя, мы пойдем по нему вдвоем…

* * *

Во дворе дома, в котором жил Мухаммед, горел костер, два раба крутили вертел, жаря на нем барашка. Рокайя и Фатима принесли из подвала короб с финиками из Накхлы и виноградом из Таифа. И почти сразу же, не успели они еще все расставить и взбить подушки, пришли гости.

Обе девушки поспешно удалились, так как не было принято, чтобы они первыми приветствовали гостей. Хозяин дома не стоял на пороге, как это подобало, и гостям пришлось войти во двор без приглашения. Они слышали запах жареного барашка и видели приготовления к обеду; то, что не было приветствия, неприятно поразило их, однако не расстроило.

Все гости принадлежали к роду Хашимитов и являлись ближайшими родственниками Мухаммеда: старый Талиб, три раза водивший удачно летние караваны в Гадрамаут, Аббаз, толстяк, который не мог больше влезть на лошадь, Лахаб, о котором говорили, что он два дня постится, прежде чем пойти в гости, чтобы использовать еду в гостях с наибольшей пользой, добродушный великан Хамза и малыш Али.

Наконец появился хозяин дома. Он был очень бледен, глаза блестели как будто у него жар. Они приветствовали друг друга: обнялись и поцеловались, лишь Лахаб уклонился в сторону и пожаловался: «У меня болит зуб, Мухаммед, мой сын! Я не могу прижать тебя к своему сердцу, не могу почувствовать твои губы на своей щеке! Ох, а нежного барашка съедят другие!»

Мухаммед указал гостям на их места. Молчаливо и возбужденно разделил он ножом барашка и предложил самый лучший кусок Талибу, главе семьи. Лахаб забыл о своей зубной боли и наблюдал за этим с жадностью.

Нож дрожал в руках Мухаммеда. «Когда все получат по куску, я буду говорить», — подумал он. Рокайя и Фатима принесли глиняные сосуды с охлажденным пенящимся верблюжьим молоком и осмотрительно сели перед гостями. Рокайя вытянула тоненькую шейку, пожалуй, еще неосознанно, но она уже пыталась понравиться. Однако глаза гостей смотрели только на жаркое.

«Лишь когда они насытятся, я начну говорить — тогда они охотнее будут слушать меня. Или, может, пусть и неохотно, но спокойно. А может, лучше промолчать?» Он повторяет про себя слова, подобранные им: «О вы, корейшиты, мужчины из рода Хашим! То, о чем я должен сказать вам, открыл мне ангел, когда я был в пустыне совершенно один…» Мысль останавливается. Он видит перед собой лица своих гостей: губы блестят от жирного мяса, Аббаз, округлив глаза, пьет верблюжье молоко большими глотками…

«Когда я был один в пустыне, явился ангел и, протянув мне книгу, воскликнул: «Читай!» Нет! Он не может говорить! Нет, только не перед ними! Но перед кем же он должен говорить, кого он должен привлечь, если не мужчин своего рода, тех, кто ему ближе всех?!