Властители душ - [38]

Старый Талиб оторвал глаза от куска мяса и погладил белую бороду.

— Наш гостеприимный хозяин очень молчалив, — произнес он осуждающе.

— Я молчалив, потому что должен многое сказать, — думает Мухаммед, но все же не произносит ни слова, так он взволнован.

— Это правда, что ты не хочешь участвовать в зимнем караване? — спрашивает Лахаб. Он не считает, что его племянник Мухаммед наделен большим чутьем торговца, этого добра гораздо больше у Хадиджи. Возможно, она получила известия о некоторых предстоящих военных действиях между Чассанидами и Византией. Если в Сирии начнется война, караван можно и потерять…

— Ты рассказываешь вчерашние новости, — говорит, ухмыляясь, толстый Аббаз. — От Абу Софиана я знаю: дом Мухаммеда вкладывает 40 тысяч дерхемов, 50 кладей индийских пряностей и 20 кладей ладана!

— Ох! — произносит молчаливый Хамза с глубоким уважением. «Не так ли, Мухаммед?» — Аббаз хочет услышать подтверждение из его уст, Лахаб же глаз с него не сводит.

— Я ничего не знаю, — произносит Мухаммед в замешательстве. — Если это было вложено, тогда это сделала Хадиджа…

Громкий смех: «Посмотрите только: Хадиджа руководит делами, вы только подумайте! А вы всегда спорили! Сам Мухаммед здесь, пожалуй, только затем, чтобы нагрузить верблюдов и поставить мешки с товаром на весы! Если нужно принять решение, тогда Хадиджа их принимает! Где же был ты в это время, Мухаммед? Пас овец хозяйки? Или как погонщик верблюдов перевозил индийский перец в Ятриб?»

Они не прекращают смех. Мухаммед размышляет: зависть ли это его богатству, которое свалилось ему на голову благодаря женитьбе на Хадидже и которое вот уже сколько лет не дает ему покоя. Или просто им представилась возможность открыто посмеяться над этим браком, который так необычен и кажется таким непонятным.

«Хадиджа ведет дела! Все же вы не должны забывать, что однажды Хадиджа сама выбрала в свой дом супруга — не Мухаммед искал себе жену!»

Тут Мухаммед вскочил По бледному лбу пробегает красная волна крови, и почти сразу же уступает опять место прежней бледности. С опущенными плечами стоит он, вытянув руки, как будто ищет поддержки в воздухе.

Лиц своих родственников он больше не видит. Мухаммед также не знает, за что они его обидели, и поэтому он раздражен. Он только чувствует, что благодарен гневу за то, что теперь может говорить, должен говорить; сомнения, связывавшие ему язык, исчезли. «И милость твоего господина, провозгласи ее! — кричит он. — Это приказ, который я получил, которому я подчиняюсь! Что для меня деньги моего дома? Что для меня зимний караван? Меня заботит только одно: что я избран донести до арабского народа то, что уже узнали иудеи и христиане: Бог один! Один, только один!»

— Он сумасшедший, — сказал задумчиво толстый Аббаз и потянулся за бараньим ребрышком.

— А боги Каабы? — спросил важно старый Талиб.

Мухаммед не слышит ни того, ни другого.

— Именем Аллаха, Хранителя, Милостивого! Я клянусь в этом в лучах заката! Смотрите, человек и вправду потерян… Не потерян только тот, кто верит…

— Сын мой, Мухаммед, — говорит Аббаз и вытирает губы, — ты поэт. Запиши свои стихи, которые ты только что прочитал, и прилепи их к воротам Каабы. Быть может, получишь за них премию на состязании поэтов!

— Бог один! — ворчит Лахаб. — И этот Бог, наверное, хочет, чтобы только ему принадлежало то, что жертвуется всем богам?» И снова не долетели эти слова до ушей Мухаммеда. Верхняя часть его туловища раскачивалась туда-сюда, как будто он должен был соблюдать ритм стихов:

Именем Аллаха, Хранителя, Милосердного!

Говори: Бог один, вечный Бог,

Он не зачинает и не зачинается,

И никто на него не похож!

— В этом с тобой поспорят христиане! — произносит, жуя, Аббаз даже без малейшего волнения. — Насколько я слышал, они молятся еще и Богоматери!

— Чепуха! — вскричал Лахаб, вдруг озверев. Он долго размышлял про себя, обращать ли ему вообще внимание на странное поведение племянника, теперь все-таки сделал это: — Еще не прошло и двух недель, как я пожертвовал Гобалу овцу, это что, по-твоему, получается бессмысленная, бесполезная жертва, так, что ли?

— Мухаммед, — сказал старый Талиб, — злой дух вселился в тебя. Сядь к нам. Скажи, чтобы принесли финиковое вино, и выпей, возможно, так ты сможешь изгнать его!

Мухаммед поднял обе руки. «Почему вы мне не верите? — воскликнул он. — Не слушаете моих слов и не понимаете, что это слова Аллаха? Когда Моисей сошел с горы Синай и сказал: «Есть только один Бог» — ему поверили те, кто его слышал! Когда Христос сказал: «Бог на небе один», — за ним пошли его апостолы. А сейчас я говорю, и вы видите, что слово Божье освещает меня так же, как свет солнца пустыню. Теперь я говорю: нет Господа, кроме Аллаха, — почему вы не хотите мне поверить?!»

— Эй, Мухаммед! — воскликнул кто-то звонким голосом. — Эй, Мухаммед, я верю тебе!

Все повернули головы к говорящему и засмеялись: «Али! Послушай только, Али! Ты можешь гордиться первым верующим, которого ты обратил, Мухаммед!»

Малыш Али стоял с пылающим лицом. У него были слабые ноги, подпирающие распухшую нижнюю часть живота, которые бывают у плохо питающихся детей; его голова была слишком большой для хрупких плеч и все время клонилась немного в сторону, как будто шея не могла держаться прямо. Он пас коз Талиба, и было мало надежды, что когда-нибудь сможет заниматься другими делами.