Владимир Шаров: По ту сторону истории - [186]

.

Сабанеев:

– Какое счастье… терзать мир миллионами орлов, тигров, клевать его ласками, жалить его и ласкать крыльями мотыльков, укусами гиен!.. Вот в этот последний день, в этом последнем танце – я разобьюсь миллионами мотыльков, я и все… Может быть, к концу Мистерии мы уже не будем людьми, а станем сами ласками, зверями, птицами, мотыльками… змеями…647.

В сущности, текст Шарова в этих фрагментах представляет собой своего рода переделку или редакцию воспоминаний Сабанеева – и тут, и там звучат восторженные речи Скрябина о животных и растениях, о том, что «их обличия соответствуют нашим духовным движениям»648. Подобно тому как повествователь у Шарова оказывается подобием библейского пророка, слова Скрябина соотносимы с русским переводом Библии, который, как и все ранние переводы, предполагает божественное происхождение: латинский перевод Библии, Вульгата Св. Иеронима, кирилло-мефодиевский перевод Библии на старославянский. Неслучайно Скрябин у Шарова пишет новое Евангелие, которое «заменит старое»649.

Примечательно, что именно скрытые цитаты «из Скрябина» вызвали гнев критиков в знаменитой публикации «Сор из избы», сопровождавшей роман Шарова в журнале «Новый мир» в 1993 году. Ирина Роднянская приводила в пример приписанные де Сталь воспоминания о Скрябине, где он «мучал ее плоть ласками тигров» и «утишал склизкими ласками лягушек», а Сергей Костырко осуждал «опошление истории» в романе650. На самом деле пошлость этих выражений, к сожалению (или к счастью?), отражает пошлость декадентского воображения Скрябина, запечатленного в его «Записях» и в сабанеевских «Воспоминаниях». Мы уже знаем, что «ласки тигров» – это типично скрябинский маньеризм. Но если читатель еще сомневается, приведем еще одну цитату из Скрябина, записанную Сабанеевым: «А есть холодные, противные, склизкие ласки – лягушки»651. Скептический Сабанеев передает речь Скрябина, с известной иронией представляя себе, как «к концу Мистерии» люди не только превратятся в ласки зверей и птиц, но и сделаются «лягушками, червяками»652. Действительно, Шаров приглашает нас «ухмыльнуться вместе с ним»653, но не потому, что он унижает высокоинтеллектуальные фигуры Скрябина и де Сталь, как настаивает критик, а потому, что точно воспроизводит по-своему комичные исторические документы.

Посредством скрытых цитат из документальных источников Шаров показывает, что русской истории нет вне текстуальности, при том что сам текст его романа оказывается зеркальным миром с бесконечными отражениями. Это разбрызнутые солнечные лучи личности («моя личность отражена в миллионах других, как солнце в брызгах»)654, изломанные осколки памяти постсоветского субъекта. Мы видим советский мир через призму исторических документов, но это бумажный, текстуальный мир, откуда нельзя выйти. И читатель, и автор находятся в плену исторических нарративов, и, может быть, только светозвуковые мотыльки Скрябина способны преобразить письменные фрагменты в синестезийные переживания, предлагая выход из текстуальной истории, ее трансценденцию.

В мире Скрябина человек является самым тонким и чувствительным инструментом композитора. В романе Скрябин воздействует на де Сталь своими звериными ласками, чтобы достигнуть блаженства и всеединства «Мистерии». Он дает ей ту дивную силу, которая преобразит мир музыкой и перевоплотит ее в новую женщину:

Только с ним де Сталь наконец узнала, кто она и сколько в ней всего есть; поняла, насколько совершенным инструментом создал ее Господь. Только с ним тело ее по-настоящему зазвучало, запело, она видела и слышала это, изумлялась и восторгалась собой, видела, что и он это понимает. Он мог извлечь из нее любые мелодии, любые гармонии; как Ева, она рождала, творила под ним языки этого мира, его музыку655.

Тело де Сталь – совершенный инструмент, а Скрябин играет на ней, как на рояле, тем самым он по-бальмонтовски «целует звуки пальцами». Но его ласки и поцелуи создают гармонию мира, которая по-ницшеански рождается из духа музыки. В метафизике Скрябина эротическая игра и фортепьянная игра, пианизм являются космической гармонией сфер, мировой музыкой. Наконец, садистический принцип в творчестве Скрябина обнаруживается в романе не только в его музыке или в его эротизме; он становится и стержнем его философских представлений о конце мира:

…Конец Вселенной будет грандиозным соитием, как человек во время полового акта в минуту оргазма теряет сознание и его организм во всех точках переживает блаженство, так и Богочеловек, переживая экстаз, наполнит Вселенную немыслимым счастьем и зажжет пожар. Мистерия будет последним праздником человечества. Ее центром станет грандиозная оргия, нечто вроде всемирного радения. Бесконечный танец, экстатический и предельный танец…656

Контрапунктирование полюсов счастья и пожара, блаженства и мук, ласки и терзания определяет созидательную и разрушительную силу богочеловека Скрябина. Выделенный курсивом отрывок цитаты является своеобразным палимпсестом размышлений Скрябина из его «Записей», воспоминаний современников и рассуждений о Скрябине. Сюда вплетены голоса Скрябина, Юрмана, Алексея Лосева, который приводит ту же цитату в «Мировоззрении Скрябина». Лосев полагает, что у Скрябина «достижение экстаза всемирного и всебожественного и есть последнее спасение в одном вселенском „Я“», и цитирует мессианские рассуждения Скрябина: