Владимир Шаров: По ту сторону истории - [185]
Шаров расширяет сенсорный мир бальмонтовского «эльфа», когда пишет о контрапунктных запахах революционной «Мистерии». И если слово «мистерия» и его производные встречаются 35 раз в посвященной Скрябину части романа, а «музыка» и «звук» появляются соответственно 31 и 13 раз, то «ласка» и ее вариации встречаются 21 раз, а «запах» – 54 раза639. Эта насыщенность текста синестетическими мотивами играет ключевую роль в романе.
Вслед за Бальмонтом и Сабанеевым Шаров также подчеркивает андрогинность Скрябина в его отношениях с де Сталь: «дома он всегда был женствен и изнежен», а «временами он и вправду вел себя как женщина, переодетая женщина, и она раскрылась перед ним… и тут он брал ее640. Он будто выжидал этого момента»641. Сексуальная опытность и изощренность Скрябина объясняется тем, что «женщин он знал так, как их может знать только женщина, то есть как знать можно лишь самого себя»642. Шаров утверждает, что у Скрябина мужское и женское начала по-настоящему слиты и именно его женственность соблазняет де Сталь, которая «думала, что только лесбийская любовь может ей дать то, что она хочет, но это была абстракция: женщин она никогда не любила… в сущности, она уже смирилась и давно не просила Бога ни о чем подобном, и вот появился Скрябин»643. Поражает факт, что в романе андрогинный принцип является основой не только скрябинской сексуальности, его исполнительского мастерства и его фортепьянной музыки, но и его философии мира:
Все обличья животных, насекомых, трав, говорил он ей, суть наши духовные движения. Они созданы теми ласками, которыми мужчина ласкает женщину, так повелось еще со времен Адама. Не Бог, а Адам, лаская Еву, породил, назвал именами своих ласк все, что окружает человека в этом мире.
Вот птицы, – говорил он, едва касаясь то губами, то языком ее соска, – это окрыленные ласки. Вот извивные, змеиные ласки – это ласки, гуляющие на свободе, – говорил он, скользя по ней кончиками пальцев от маленьких ступней все вверх, вверх… Дальше он начинал ее терзать, он терзал ее медленно и жестоко, всеми звериными ласками, какие только ни есть; он мучил ее плоть ласками тигров, клевал, рвал на части лаской тысяч орлов, жалил и кусал лаской гиен, а когда она уже безумела, орала от боли и страсти, он успокаивал ее, утишал холодными, склизкими ласками лягушек, а затем словно дуновение теплого ветра проходило по ее телу, – это ожившие цветы, бабочки, насекомые задевали ее своими легкими крылышками644.
Сочетая «поцелуй и боль», Скрябин одновременно ласкает и терзает де Сталь, превращаясь то в птицу, то в хищника, то в змея и доводя ее своими ласками до безумия, – этот мотив в то же время намекает на сумасшествие самого Скрябина. Как андрогинный Адам, Скрябин и ласкает, и порождает мир, хотя и сама де Сталь скоро станет рождающей и творящей Евой. Экстаз есть состояние не только оргазма, но и слитности мужского и женского начал. Чтобы передать мировоззрение своего героя, Шаров использует поэтический язык животных ласк, который сам композитор применяет в своих «Записях». В части «Люби и борись» (1904–1905) Скрябин заявляет, что его дикие ласки созидают новую жизнь, «другие миры»:
Весь мир затопит волна моего бытия. Я буду рождаться в вашем сознании желаньем безумным блаженства безмерного. Опьяненные моим благоуханием, возбужденные моею ласкою, то лижущей, то порхающей, истомленные (изнеженные) сладостной нежностью прикосновений, изожженные молниями моей страсти, вы почувствуете ваших мечтаний пышный расцвет. Я буду ответом всеутешающим ( = оживляющим) и отрицанием всесоздающим. Я буду желаньем блаженства (расцвета) всеобщего. Я буду борьбой. И каждый почувствует силы божественной, силы свободной прилив бесконечный. И каждый восстанет на все. И стала борьба та любовью (дивной ласкою). … И будут укусы пантер и гиен лишь возбужденьем новою ласкою, новым терзаньем, а жало змеи лишь сжигающим лобзаньем…645
Лирическое «Я» Скрябина олицетворяет и любовь, и борьбу. В этом суть литературной программы симфонической «Поэмы экстаза», оп. 54, Скрябина, которая основана на цитированной части «Записей» и так же испещрена образами змей, пантер и гиен. В сладострастной любви-борьбе богочеловеческого бытия пробуждается «желанье блаженства». В сознании лирического героя старые миры гибнут, а новые рождаются. Это бесконечное и неумолимое преображение желания в отрицание, творчества – в разрушение, хищных укусов – в сладостные ласки и есть сущность Скрябина как творца и теурга. Его первичная, звериная игра с духовной и эстетической любовью превращает лобзанья в разрушительные и созидающие акты творения.
Но это еще не все. Звериный мир и зоологическая символика Скрябина отразились и в воспоминаниях Сабанеева, которые очень близки к тексту «До и во время». Сопоставим конец «звериного» эпизода у Шарова с цитатой из Сабанеева:
Шаров:
Это финальный танец, все уже идет к концу… уже скоро, скоро… сейчас мы разобьемся на миллионы мотыльков и перестанем быть людьми, сами сделаемся ласками, зверями, птицами, змеями
