Виктория - [7]

Только вот на Наджию его чары не действовали, она была к ним не чувствительна. И ее мнение о нем оставалось неизменным. Он опаснее мужлана с кулаками, жулик почище любого подхалима, развратный до мозга костей, пусть и обходителен в обращении. Она, конечно, не осмеливалась сказать ему в открытую, что о нем думает. А все капала этот яд в уши Виктории, пока варила, стирала, кормила грудью очередного младенца. Но Виктория ее не слушала. Она радовалась своей любви к парню, хотя бы потому, что это доказывало ей собственную нормальность. Отец перестал являться во сне, исчезли и сны про семейство Нуну. А еще это была и победа над матерью, потому она держалась за эту свою любовь, пестовала ее и лелеяла. Мирьям она своей тайны не открывала, а уж самому Рафаэлю и подавно. Наоборот, чем сильнее разгоралось чувство, тем больше она его избегала.

Но от матери-то не скроешься. Вот отсюда ее пророческая улыбка в то утро, когда постель Рафаэля осталась пустой. Четыре дня никто ничего о нем не слышал. Сперва поднялась паника. Некто живший на краю их квартала рассказал обитателям Двора, что ночью вскочил от свиста пули. А с другой стороны будто раздался хрип умирающего. Никакого трупа обнаружено не было. Заявлять властям об исчезновении еврея они не стали. Но чем больше рос страх, тем шире расплывалось в улыбке лицо Наджии. С жадным любопытством доброхоты уговаривали отца Рафаэля взломать замок и открыть большой сундук, в котором сын хранил вещи и одежду.

Виктория поднялась на второй этаж. Там на своем коврике сидела Михаль, и, когда молоток стукнул по замку, она гневно пробурчала: «Вот собаки! Вот собаки!» К великому огорчению отца и братьев, никаких сокровищ в сундуке не оказалось, и это еще усилило чувство горечи и утраты. Легкие туфли, костюмы, шелковые рубашки — все было разложено в подвале на нарах как трофеи, которым грош цена.

Когда в подвал ворвался разъяренный Рафаэль, целый и невредимый, оттуда раздались вопли ужаса. Он оттолкнул отца, грубо наорал на рыдающую мать и без всякого сострадания распихал ногами осквернителей сундука. У входа в дом ждал носильщик с ослом.

— Куда ты? — рыдала мать.

— Уезжаю. — Волосы у него были всклокочены, глаза налиты кровью, лицо пылало.

Виктория, стоя на втором этаже, опираясь на перила, почувствовала, как проваливается в бездну, тонет, хотя Рафаэль в этот момент и казался ей уродом, отравой, будто выскочил из смрадной ямы.

— А с лавкой-то что будет? — спросила в отчаянии старшая сестра.

— Продана.

Фигура носильщика скрылась под огромным сундуком. Виктории сверху казалось, что сундук плывет по воздуху, движется сам по себе. А Рафаэль, как фокусник, сзади бросал указания: «Немного левее! Ниже! Еще ниже, чтобы не задеть за носик! Правее!» — и сундук подчинялся, пока не вышел наружу, заслонив собой обалделые лица.

В тот полуденный час Рафаэль покинул свой дом, уехал на телеге в пустыню, в направлении Дамаска. Ему было пятнадцать лет, и у него была певица-любовница.

В подвале вновь воцарился великий голод.

Глава 3

На башнях у входа на мост снова сменились флаги, и снова толпа хлынула с переполненного тротуара на проезжую часть дороги. Когда раздались гудки, показалось, что все машины и коляски двинулись вспять, чтобы поиздеваться над теми, кто идет пешим ходом, загнать их обратно на тротуар. И в этой толчее Виктория увидела двух женщин в чадрах, как и она, в абайях из грубой шерсти, какие носят бедняки, и они дали ей понять, что видят, в какой она беде, и тут же прижались к ней сзади, защищая от мужских домогательств. На нее навалился запах их одежды, и их лопотание, и перешептывания, и сдавленные хихиканья. Прижимались они теснее, чем того требовало невинное желание защитить. Глаза Виктории за двойной чадрой уже вылезали из орбит. А что, если это мужчины, переодетые в женщин с целью под шумок потискать женщин или обчистить их карманы? Но очень быстро она поняла, что только горло молоденькой женщины способно издавать такие сдавленные хихиканья. Прижимающиеся к ней упругие груди окончательно сняли все сомнения. Ее бедра, мерзнущие под ледяным ветром с реки, блаженно впитывали в себя тепло назойливых бедер этих женщин, лиц которых она не видела. Дрожь удовольствия пробежала по ее спине, и она покраснела. А те ворковали мягкими голосами. Они уже не пугали ее, не вызывали сопротивления. Запах пота смешался с ароматами духов, которые вобрала в себя ее абайя в другие, лучшие времена. С какой-то самой ей неясной гордостью она сказала себе, что этот ее запах теперь и у молодух в ноздрях. И он сильнее лошадиного смрада и вони, идущей от взбесившейся реки.

И вдруг мысль, что она еще жива и дышит, как-то ее взбодрила, а ведь со Двора уходила полумертвой.

Уже очень давно она не слышала таких нежных слов. Слезы обиды защекотали в горле из-за того, что нечто сильнее ее самой толкает ее подчиниться этим странным прикосновениям, до дна испить первобытное тепло, пусть даже это и тепло женских тел.

— Радость моя, любовь моя, свет очей моих… — вдыхала она сладкий шепот слева, что был мощнее грохота реки.

— Аромат твой, как аромат жасмина в райском саду… — Этот шепот заглушал рев воды.