Виктория - [6]

Дом Нуну и дом Михали были среди всеобщей нищеты двумя уголками изобилия. Бедняки здесь преклонялись перед теми, к кому Господь щедр Своими милостями. А потому в переулке никому и в голову не приходило осуждать отца с дочерью. Девушки Нуне завидовали. Ее имя в их устах звенело колокольчиком. Когда ей исполнилось двенадцать, она и вовсе закрылась в доме и никто ее не видал. Поговаривали даже, что красавица умерла от какой-то скоротечной болезни. Только все эти вымыслы опровергались сияющим видом Абдаллы, который по-прежнему два раза в неделю выезжал из дома верхом на белом муле, украшенном алыми кистями и зеленым бисером. Всех свах он прогнал, и это было встречено с пониманием. Еще бы, Нуне полагается жених особенный! И когда его слуги разразились радостными воплями, весь переулок пришел в движение. Каково же было всеобщее изумление, когда стали играть свадьбу Нуны! Жених был чужаком и для переулка и для города. Одни говорили, что его нашли в каком-то далеком порту, другие уверяли, что он из багдадской общины Индии. И вот сидели они с невестой на возвышении, и вид у него был жалкий, хуже, чем у работяг, разносящих по домам воду из Тигра. Оркестр, свечи и роскошные ковры его будто парализовали. Нуна сидела, не удостаивая его даже взглядом, а когда улыбнулась, сердца у людей сжались от наивного простодушия ее лица. Мужчины вдрызг напились, а женщины покидали пир с ощущением, что их надули.

С тех-то пор и начала Наджия подниматься на крышу и шпионить за соседским домом. Брат ее Дагур, тот, что играл на кануне, утверждал, что сестра тронулась умом и потому нужно прощать ей злобу. Но Виктория думала иначе. Как-то раз отец взял ее с ребятишками их Двора в павильон кривых зеркал. Дети рычали, глядя на свои чудовищные отражения, но Виктория заметила, что злые зеркала лишь подчеркивают крупицы неприятной правды. Никакой великан не выглядел в них карликом. Она была еще совсем маленькой девочкой, когда по приказанию матери начала взбираться на кипу сложенного постельного белья на крыше. Материнские объяснения с причмокиваниями были ей непонятны, но она сознавала, что на соседской крыше происходит нечто жуткое. Сестра Абдаллы, Хана, начинала на них кричать, мол, пусть собственным дерьмом себе морды мажут, а они от нее удирали. Женщины между собой судачили, и даже окрики Михали, что, может, они невинных грязью обливают, не помогали. Соседский дом по-прежнему разжигал воображение матери. Только услышит оттуда щебетание, и уже пулей наверх, к железной витой перегородке, и Викторию за собой тянет. Девочка пристально вглядывалась, но так при этом мучилась, будто это она совершает отвратительный грех. Постепенно она поняла, что соседская троица, отец, зять и дочь, непрерывно, изо дня в день, крутятся в каком-то греховном водовороте. Мать силком тянула ее на крышу, пока ее не затошнило от этой картины, как от лакомства, которое превратилось в ненавистную жвачку. Ей стало страшно, что она вот-вот сойдет с ума. Три эти фигуры в устрашающих масках приходили к ней даже во сне. Развратный смех Нуны, раздающийся из-за ее запертой двери, будто был ее собственным смехом. Вместо кургузого пузатого мужа, ломящегося в запертую дверь, возникал Маатук с его согбенной фигурой и огромным горбом, похожим на глиняный бочонок, и рот его издавал какой-то болезненный детский лепет. Виктории во сне хотелось изо всех сил раздавить эту кривую фигуру и услышать отвратительный щелчок, такой, как бывает, когда давишь таракана. Абдалла во сне сдерживался, чтобы не расхохотаться, и оттого его смех звучал особенно ядовито. Она просыпалась от этих снов, будто в параличе сладкого ужаса. Потому что вовсе не Абдалла Нуну хохотал там, а ее собственный отец. И издевательски неподатливая соседская дверь отворялась от хохота этого великана.

В какой-то момент она перестала подчиняться матери и ходить с нею на крышу. Но язык Наджии продолжал молоть без устали, каждый раз добавляя новые подробности, отчего чувство греха у девочки становилось все тягостнее. Она перестала играть в любимые Мирьямовы «красилки-мазилки» и деликатно отклоняла проявления нежности со стороны отца. Когда он, сев в лохань, просил ее помылить ему спину, она подчинялась, но делала это с закрытыми глазами. Трогательные подарки, в виде красного яблочка или золотых сережек, она отдавала матери — чтобы и ее ублажить, и собственную совесть усмирить. Отца она и вправду любила горячо, да и как было его не любить! Ведь именно он наводил порядок в их Дворе, и был он человек великодушный и сердечный. В отличие от хворого и аскетичного Йегуды и неисправимого распутника Элиягу ее отец был надежным якорем, человеком, обеспечивающим благополучие жителей Двора. Все женщины дома, даже и молодые снохи, испытывали слабость к его обаянию.

Сейчас, стоя на мосту, повисшем над бурной рекой, и стараясь защититься от посягательства мужских рук, она все думала: как это матери удалось сразу пронюхать про ее тайную любовь к Рафаэлю?

Когда им исполнилось лет по восемь, мальчишки перестали играть и драться с девчонками. Только некоторые тайком это делали. Рафаэль же бросил общаться с девчонками и того раньше. Как, впрочем, и с мальчишками-сверстниками, к великому огорчению Эзры. Стал в родном Дворе чужаком. Слишком был взрослым душой, чтобы участвовать в ребячьих шалостях, и от зрелых мужчин тоже отличался и избегал их. Мужчины эти были олицетворением страха и все сковывавшей тирании, которая царила и в доме, и вне его и которая возникла давно и укоренялась сотнями лет. Страх был условием выживания, в особенности страх перед чужим и новым. И Рафаэль, бросивший этому страху вызов, отверг и большинство своих двоюродных братьев и сестер. Йегуда с Азури в это не вмешивались. Оба вздохнули с облегчением, убедившись, что парень щедро обеспечивает свою семью, да еще и переложил на себя заботу об отце, вытаскивает его из вечных долгов, так что Элиягу уже и не нужно запускать руку в их казну. Постепенно Рафаэль приучил и дядьев обращаться с собой как с ровней. Азури по-прежнему относился к нему с холодком, но Йегуда в этом особенном парнишке души не чаял.