Виктория - [17]

Потом, когда со Двора донесся другой неизвестный шум, она встрепенулась, но решила, что обитатели дома просто нервничают из-за реки. Под горшками горел сухой хворост, и нельзя было его погасить и пойти проверить, с чего шум-гам, а потому она лишь выглянула наружу и опять вернулась к сковороде и горшкам. И тут из подвала пулей выскочили братья и сестры Рафаэля. Ее мать перестала колоть орехи, встала и, подняв младенца, удалилась с ним в застекленную комнату. Бабушка Михаль, встрепенувшись от дремы, приподнялась на своем коврике и вперила взгляд в проход, ведущий ко входной двери. Мирьям с Тойей, держась за руки, быстро проскакали через Двор и встали возле Эзры, который с грохотом скатился со второго этажа. Крышки на горшках зазвенели, и куски рыбы, зашипев на сковороде, брызнули в нее кипящим маслом. Виктория должна была следить за тем, что она делает. Любопытство ее росло, но ей все не удавалось включиться в суматоху Двора. Потом наконец, осторожно сняв горшки с огня, она вытерла руки о платье, туго облепившее бедра, и с горящим лицом вышла из задымленной кухни в прохладу Двора.

Люди, сгрудившиеся в проходе, вдруг раздвинулись, и там возникли Рафаэль и его отец Элиягу. Казалось, будто не поколение разделяет их, а целая эпоха. На отце был полосатый восточный халат, перевязанный широким кушаком. В своей красной феске и шерстяном плаще он выглядел гигантом. Лицо самодовольное, и вид нетерпеливый, как у пассажира роскошного вагона, которого затерла толпа праздных зевак. А рядом с ним шел Рафаэль в европейском костюме с голубым галстуком, в изящных ботинках; через одну руку перекинуто элегантное пальто, в другой чемодан. Совершенно случайно оба они, и отец и сын, одновременно вернулись из своих странствий и сейчас будто не замечали друг друга. Соприкоснулись плечами из-за давки и тут же разошлись. Они въехали в город с разных концов — испугавшийся наводнения отец вернулся из дома увеселений, сын — из объятий певицы, проживающей в далеком Дамаске, и оба выглядели заезжими туристами, которые ни перед кем не обязаны отчитываться.

А Викторию заботило другое. Вон Мирьям, стоит рядом с Тойей, чистенькая, умытая, в нарядном платьице, а у нее, у Виктории, глаза слезятся от дыма, ладони шершавые, пропитанные жиром рыб, волосы встрепаны и платье слишком узкое, слишком засаленное, слишком поношенное.

У Мирьям все в голове смешалось. Оттолкнув брата, возбужденно накинувшегося на своего двоюродного, она осмелилась дотронуться до руки, через которую было перекинуто пальто, и, дав себе волю, сказать: «Рафаэль…»

Тойя, которая увидела Рафаэля впервые в жизни, выпрямилась, по-детски откинув плечи, и сунула в рот большой палец.

Двор, он как джунгли, в нем все зарастает мигом, и раны, и преступления. Злоба на отца и сына, бросивших детей подыхать с голоду, сменилась криками радости по поводу того, что они целы и невредимы и снова дома. Радовались все, кроме Наджии. Выйдя из застекленной комнаты, она крикнула младшим детям немедленно подняться к ней наверх, потом вздернула свой острый подбородок, с отвращением поджала губы и громко сплюнула:

— Тьфу на вас, тьфу!

Рафаэль презрительно на нее взглянул, его отец снисходительно улыбнулся, будто встретил на дороге сумасшедшую, а Виктория сбежала к кухонным очагам.

Процессия исчезла в подвале, а вскоре усталый Элиягу вышел и, выгнав во Двор всех, включая и собственную жену и детей, растянулся на своей лежанке. Эзра пригласил Рафаэля к себе в комнату — отдохнуть после долгой поездки, и Рафаэль охотно согласился. И Мирьям тоже ринулась вверх по лестнице, следом за ними.

Тойя же, прислонясь к косяку двери, по-старушечьи постучала ногтем большого пальца по зубам и сказала:

— Красивый распутник, этот ваш Рафаэль, в точности как о нем говорят.

И слова эти в устах маленькой девочки прозвучали так дико и непристойно, что Виктории захотелось заткнуть уши. Восторженная Мирьям, вся расфуфыренная, влетела в кухню, держа в руках две фарфоровые тарелки, какие ставят на стол для субботней трапезы.

— Он просто кожа да кости. Хлеб и сухие финики — вот все, чем он питался десять дней, пока шел по пустыне домой.

Виктория без слов сняла с кастрюль крышки, указала также и на докрасна зажаренную рыбу.

— Просто даже не знаю, — сияла Мирьям. — Выбери ему сама.

Виктория положила на тарелку красного риса с изюмом, а сверху без всякого стеснения упали две куриные ножки. Во вторую тарелку она положила несколько кусков рыбы. Было обидно, что не она подаст ему угощение, и больно оттого, что это Мирьям благодарит ее от его имени.

И тут на кастрюли упала тень Наджии.

— Ах ты дрянь, для кого это ты так расстаралась? — крикнула она дочери и, повернувшись к Мирьям, приказала: — А ну, клади назад! Такая же воровка, как и мать!

Мирьям, поставив тарелки одну над другой, вжала их в лунку между грудями, уже гораздо более спелыми, чем у Виктории, и свободной рукой стала защищать еду. На втором этаже пронзительно орал оставленный на холоде младенец.

— А ну, отдавай! — Наджия придвинулась к Мирьям, ближе к ее груди, от которой шел пар с тарелок.

Крепкие зубы Мирьям (которым за долгие годы жизни предстояло перемолоть горы еды, пока она не распухла, как надувная лодка, оставаясь при этом все той же добродушной и улыбчивой Мирьям) сейчас, во мраке кухни, оскалились, изготовясь впиться в теткин почерневший палец. А у Наджии сквозь тесные зубы слова сыпались, будто мерзкие червяки: