Виктория - [119]

— Ну почему ты все молчишь? — ворчала Виктория, которая не раз вытаскивала его из лап смерти. Ведь спасся же он от чахотки за десятки лет до того, как был изобретен пенициллин, и она вызволила его из малярии и из тифа, спасла и от астмы, и от несчастной любви, и от мук абсорбции в пятидесятых годах, и так же вернет его себе и сейчас, чтобы оттеснить одиночество, нависшее над ее гнездом. — Рафаэль, — напрягала она все силы, словно бы с обидой, — почему ты глядишь так отстранение, будто меня здесь нет?

Она старалась не смотреть в окно из страха, что увидит в кучке облаков то, что приковывает его взгляд. Ее пальцы разорвали на клочки шкурку мандаринки, яростно сняли волокна и стали просовывать дольку сквозь его сжатые губы, пока ему не пришлось приоткрыть свои окаменевшие челюсти.

— Ешь, — приказала она, — это тебя подкрепит. Ты совсем обезвожен.

Эта долька встала в горле комом, от которого невозможно было освободиться. «Так трудно продолжать, — сказал он себе в душе, — продолжать, когда уже нет на это сил».

Иначе думала Виктория. Ее натруженные пальцы отделили еще дольку. Лицо раскраснелось. Она взбодрилась от своего крошечного достижения, от своей победы над кучкой облаков.

— Открой рот! — упорствовала она.

Но на сей раз рот был закрыт.

В тесноте перенаселенного Двора в Багдаде, в доме, шумном от их детей, в квартале торговых лотков, среди брезентовых стен лагеря для переселенцев, на задворках Израиля, в течение десятков лет он умел от нее укрыться. А она с самых ранних лет жизни искала путей к нему проникнуть. Он был единственным из всех знакомых ей мужчин, который умел спрятаться, при том, что был рядом. Когда впервые, уже в старости, за год до того, как он сломал шейку бедра, она спросила его, зачем он это делает, его ответ ее удивил: «Я думаю». Другим мужчинам, которых она знала, приходилось думать лишь тогда, когда их спрашивали, когда они наталкивались на препятствие. Так, во всяком случае, ей казалось. И думали они вслух. А он если думал про себя, то причина была ясна. Будто внутри себя расправлял крылья и летел куда-то в неведомые дали. Так вот исчезал и молчал и за книгами, и его замкнутость была в ее глазах запрещенным уединением.

Долька мандаринки повисла между ними в воздухе, и пальцы его были ледяные, несмотря на то что комната хорошо нагрета. И снова ее пронзила боль.

— Ну скажи, почему ты молчишь?

В голос прокрался страх человека, дрожащего от того, что столкнулся с неведомой ему мглой.

Его взгляд оторвался от окна. Он уже отключил слух, чтобы не слышать стоны и крики больных в коридоре. Распадающиеся существа перед ним, и женщины и мужчины, были похожи между собой. На его лице проступил нежный румянец, и вдруг в глазах Виктории он снова стал молодым и красивым, будто вот-вот возродится вновь. А он по-прежнему не реагировал на сидящие вокруг ужасы в инвалидных колясках.

Он много лгал ей в своей жизни. Лгал про других женщин, прятал от нее деньги, скрывал постыдные намерения. А она всегда любила этого человека, смуглого, худощавого, которому никогда не верила, даже и сейчас, когда его взгляд устремлен ко враждебной мгле. И потому она спросила настойчиво и подозрительно:

— О чем ты думаешь, Рафаэль?

— Мне страшно, Виктория, — прошептал он.

Ей показалось, что он взялся за старое, снова ее дурачит. Ведь его красивое лицо спокойно, и какой-то покой разлит по нему.

— Ну отчего тебе страшно, скажи мне? — допытывалась она.

Он закрыл глаза. Ее голос был как слепящий прожектор для пыток.

— Видишь, ты снова прячешься.

— Мне страшно, — повторил он с равнодушным терпением.

Она взяла в руку его ледяные пальцы. Что-то вызвавшее содрогание заструилось от холода его кожи в ее плоть. Она тут же отбросила от себя этот страх.

— Мы идем кушать, — заявила она энергичным голосом.

Он снова закрыл глаза:

— Не хочу.

— Еда поставит тебя на ноги.

— Я не могу подняться на ноги. Не хочу подниматься на ноги, — сказал он с иронией, несвойственной этому заведению.

Она вспыхнула. Резко встала и шлепнула ладонью по подоконнику. Она увидела молоденьких сестер с их накрашенными губами, и подведенными глазами, и гладкой кожей. Пунцово улыбаясь, они встряхивают простыни и одеяла, и их свежие ручки касаются укромных мест у мужчин.

— Так, значит, тебе здесь нравится! — вскипела она. — Ну скажи, скажи, что из-за них тебе здесь хорошо. Тебя всегда тянуло к таким вот играм, чтобы были и днем и ночью.

— Я никогда в жизни не бил баклуши! — с какой-то живостью запротестовал он. — У меня в банке довольно денег. Оставьте меня здесь.

Она привыкла ему не верить. Примерно с неделю провалялся на койке дома, и она не верила, что он сломал шейку бедра. Даже дети разделяли ее подозрения, отказывались понять, что он страдает. Иногда он путался и жаловался на боли в здоровой ноге. Одна из невесток уверяла, что, когда никто не видел, он встал на обе ноги и самостоятельно, без всяких стонов сделал несколько шагов по полу. Он так опутал Викторию паутиной лжи, что ей уже казалось, что она сходит с ума. Женщины липли к нему, как осы к финиковому меду. И она всегда его принимала, когда он к ней возвращался. Негасимым огнем всегда для него пылала, потому что упорно этот огонь поддерживала. Но обида и подозрения откладывались в ее сердце, слой за слоем.