Виктория - [120]
Когда она повернула голову от окна, то увидела, что он задремал и голова его откинулась назад. В этот миг он так дорог был сердцу, что она испугалась — вдруг сбежит от нее во сне. Душа распахнулась к нему: красив, как жених! И пахнет вкусно. Никакого запаха старости. Никакого запаха болезни. Никакого запаха смерти. Шершавой ладонью погладила она его седые волосы. Оглядела коридор. И впервые за шестьдесят восемь лет поцеловала его по собственной воле.
— Виктория, ты еще здесь? — спросил он, проснувшись.
— Ты вымытый, — сказала она.
— Да, — ответил он, не поняв, о чем это она говорит. — Пить хочется.
Она сбегала в кухню и вернулась, неся поильник. Он сделал несколько глотков и задержал голову. Потому что не было сил поднять руку и отклонить от себя чашку. В глазах появилось стесненное выражение. Ему показалось, что несколько капель пролилось на подбородок и так там и осталось — неприятное свидетельство бессилия рук. Она это поняла. Губы у него были сухие, и подбородок абсолютно чистый, и все же она вытерла рукой его тонкое лицо, похожее на лица древних египтян.
— Кто тебя помыл? — спросила она как бы между прочим, будто в обыкновенном разговоре о балконе в новой квартире.
Но он, как всегда, был настороже и ответил:
— Они.
— Они или девочки? — продолжала допрашивать с хитрой улыбкой.
— Одна из них, — уступил он беспомощно, и голос у него был почти беззвучный из-за слабости.
— Эта, с черными кудряшками, или та, с бровями, как у проститутки?
Он закрыл глаза и сказал:
— Та, с бровями. — Голос стал слабым и угас.
Ее лицо покраснело.
Многолетняя ненависть вспыхнула в сердце. Обернулась посмотреть, нет ли кого за спиной, и прошептала:
— И вниз запустила руку, и туда тоже?
Он широко раскрыл глаза. Его пальцы стали мять ткань зеленой пижамы. И вдруг он сказал ясным голосом:
— Нет, там я себя помыл сам.
Веки его упали, потому что у него не осталось сил двигать мышцами лица. Сердце Виктории наполнилось доброй благодарностью. Она поняла, что последней искоркой жизни он хочет доставить ей радость. Может, это его последняя ложь, но ложь, которая вся для нее и ради нее. Многие годы она мыла его. После того как сбрасывала с него слой одежды, он сидел, бывало, там, где она его посадит, маленьким ощипанным птенчиком на белом пластмассовом стуле в ванной, и пока она его молча мыла, его тело ей отвечало и двигалось, повинуясь ее пальцам. И под сильной струей горячей воды он дрожал, и ее сердце трепетало от нежности, когда, забрав его, как малыша, и закутав в полотенце, почти принимала к себе на грудь. Его мужское достоинство, сморщившись, как опавший листок, приобретало какой-то ржавый, чуть ли не черный цвет, — это мужское достоинство, которое воспламеняло стольких женщин, которое безнадзорно побывало в стольких чужих руках. Если бы ей позволили, она бы мыла его и здесь, в этом заведении. Но в этих белых стенах все делалось по чужим законам. Крепкие гастарбайтеры поднимают пациентов, девушки перетряхивают сверкающие чистотой простыни, другие несут шприцы. Нет, нет, ей не дадут его помыть! Будто кончились ее права на него. Слезы стояли в горле.
— Рафаэль, — прошептала, — Рафаэль!
Он погрузился в дремоту. Она снова погладила его хрупкое плечо и прошептала, будто моля о спасении:
— Рафаэль, мне велят уйти.
Девушка в выглаженном халате дожидалась с улыбкой властительницы этих мест. Виктория с горькой гордостью вскинула голову. «Почему не мужчина?» — спросила себя. Опять забирает его у нее этакая молодка.
Лифт не работал. Она ухватилась за перила и осторожно, на опухших от ревматизма ногах направилась вниз по лестнице. Злобная боль секла голову. Виктория боялась отпустить перила и стеснялась сесть прямо на ступеньках и поискать в сумке таблетки от давления. Вдруг она расплачется и ей будет трудно подняться. На первом этаже перед ней простирался еще один сияющий коридор, бесконечно длинный…
