Виктория - [118]

В одно прекрасное утро поток слов иссяк, и Рафаэль окружил себя молчанием. Виктория рассказала ему в подробностях все, что видела на площади, а он не отреагировал. Десятки лет имя Наимы не произносилось его устами. В обед вошла Мирьям, неся в руках тарелку шорбы из остатков курицы, которую готовила вчера на ужин. Праздничные ужины, которые могли бы его взбодрить, устраивались почти ежедневно. Ее дочка Амаль, ровесница Альбера, застенчиво держась за подол ее юбки, вошла вместе с ней.

— Вставай! — сказала Мирьям. — Сколько кошельку плакать по деньгам, которые из него выпали! Как я тебя знаю, ты еще кучу шлюшек осчастливишь, черт тебя побери!

— Мирьям, — прошептал он сдавленным голосом, какой у него появился в эти дни, — оставьте вы меня, пожалуйста, в покое.

Глаза Альбера сверкали искрами в углу. Ему надоели все эти потворства и уговоры взрослого мужчины, и он закричал:

— Амаль, вон отсюда, это не твоя комната!

Амаль, которая черпала поддержку в материнском подоле, показала ему язык. Он подскочил к ней, но она была девочка смелая и не побоялась вступить с ним в драку. Его штурм увял на ее округлом плече. Он обхватил ее за шейку, а она вклинила ногу ему между ног и с умелостью борца сломила его прыть. И оба покатились по ковру. Личико Амаль стало красным и возбужденным. Мирьям взглянула на них обоих, и горло у нее перехватило. Точно как Рафаэль, сказала она себе, копия. И крикнула хрипло:

— Довольно вам! Встань! И я не приглашу Флору, чтобы тебя кормила!

Перед закатом Виктория поднялась на крышу снять с веревок развешанное белье. Легкий ветерок взмыл к голубизне небес, и Виктория, забыв про белье, поднялась к летней постели и, вытянув шею, стала смотреть на птиц, которые все еще летали в последних лучах солнца. Птичьи стаи пронеслись над домами еврейского квартала и поспешили к дивным местам, туда, где она купила новый дом, почти такой, какой он виделся ей в мечтах. За ним расстилаются зеленые поля, а перед окнами струятся прозрачные воды оросительного канала. Увидела своими глазами птиц, прыгающих среди комьев земли и пьющих из канала. А напротив до самого горизонта тянутся пальмы, и вокруг тишина, и нет вони мочи, людского пота, гниющих фруктов, крысиных какашек — только аромат цветущих полей. Люди там идут себе не спеша, наслаждаются душистым воздухом. Через четыре дня после того, как Рафаэль слег в постель, она пошла с Флорой на встречу с подрядчиком Абу Хамидом и, опьяненная, вернулась к страдальцу любви. И он в промежутке между стонами сказал ей:

— Заплати ему аванс и оставь меня в покое.

На крыше схватилась за бельевую веревку обеими руками. Издали ее тело казалось еще одной одежкой, веселящейся на ветру. Так была счастлива. Ночью Рафаэль шептал ей про свои страдания, а она переворачивалась во сне и что-то захватывала в горсть, и это набухало и струилось в ее пальцах. Он не отрывал своего живота от нее. Наоборот, стоны его смолкли. Наутро в уголках его глаз еще светилась тень улыбки. Лицо Виктории сияло. Длинная зимняя спячка кончилась. Он все еще ее муж. Все еще живет в ее доме. Она тут же спрятала улыбку, из страха перед дурным глазом.

Глава 24

В последние дни своей жизни, когда был 92-летним, он не знал, что с ним творится. Его поместили в «Бейт-Батию», заведение солидное, чистое и современное, стоящее на краю цветущей цитрусовой рощи. Улыбчивые сестры, которые перешептывались в сияющих чистотой коридорах, не ожидали, что человек его возраста, сломавший шейку бедра, вернется в мир людей. Заведение было шикарным, но пациенты там как ошметки муравьев, получивших смертельную дозу ядовитого спрея. Лет десять, а то и больше ходил без очков, которые в начале века так впечатляли всех вокруг. Все его друзья и знакомые давно ушли в лучший мир, и такое было чувство, что ему хочется смотреть на двадцать первый век освобожденными от очков глазами.

Он знал все, что происходило вокруг. Сидел в своей инвалидной коляске рядом с другими больными в инвалидных колясках и ждал, пока кончат убирать палаты перед обедом. Женщина напротив выпрямилась с подозрительной живостью и потихоньку помочилась в гигантскую пеленку, засунутую ей между ног. У старика, сидящего рядом с ним, голова упала на плечо, и он издал жуткий вопль, будто от удара этой пустой головы плечо проломилось. Женщина, сидящая возле огромного вазона с цветком, уставилась в скрытый горизонт, и на подбородок катилась ниточка слюны. Рафаэль глядел, и от безупречно чистых плиток пола заструилось в его ноздри зловоние смерти. Вот он — в самом конце коридора, в начале которого был бег и пламенные чувства, а в конце — пустое созерцание больной женщины, ум которой померк, и она раздвигает ноги, и ее широко распахнувшиеся гениталии, как мгла ее памяти, поглотившая годы бурной жизни.

В столовой уже рыдает первый парализованный, которому дочь пытается впихнуть мясной тефтель, и он с младенческим упрямством выплевывает его наружу.

Рафаэль сидел, застыв в своем инвалидном кресле, и поражался, как это он, такой болезненный и хрупкий, пережил всю компанию стариков, привязавшихся душой к одной и той же зеленой скамейке в эвкалиптовой аллее Рамат-Гана. Их ряды все редели, пока совсем не исчезли. Еще до того, как он сломал шейку бедра, ему опостылели романы, и он пристрастился к книгам по истории и к жареному луку с ломтиком черного хлеба, обмакнутым в кипящий жир. В инвалидном кресле исчезли даже и эти пристрастия. Ничего не осталось, кроме тупой боли в ноге и какого-то страха перед приготовившейся его поглотить тьмой, напоминающей гениталии соседки напротив. Сыновья брили ему лицо, но ему было наплевать. Они упрашивали его встать и самостоятельно взять хоть стаканчик воды из шкафчика, что возле кровати, или хотя бы пошевелить пальцами ноги. С упрямством здоровых людей, перемещающихся на собственных ногах, они ему объясняли, что так можно схватить воспаление легких, что от неподвижности можно и умереть. Его глаза искали окно, облачка, которые исчезают за цитрусовой рощей. Сыновья были для него людьми опасными, которые заставляют его делать вещи, превышающие его возможности.