Таких вечеров приходилось ждать недели по две, и, когда они, наконец, приходили, погода не имела никакого значения.
Город тянул влагу из облаков. Сырые сумерки мигали желтизной светофоров, ложились на лицо холодными каплями, оживая, поближе к центру, ярким теплом витрин. Там, за стеклами, беззвучно перемещались элегантные женщины и блестели в благородном одиночестве дорогие аксессуары. Снаружи текли люди.
Невский утопал в транспорте. Поток набухал, наползая на переходы, неумолимый напор выдавливал в переулки глянцевые стада. Стелился выхлоп. Тупили трамваи. Хор гудков распадался раздраженной какофонией. Выворачивая колеса, наудачу вываливались маршрутки, разом усилив неврастению вечернего трафика.
На перекрестках горбились деформированные иномарки; хозяева, вышагивая лакированными туфлями, разговаривали по мобильным, держась за уши, словно страдающие отитом. Громоздкие, похожие на неторопливых медведей, дэпээсники тянули рулетки и, водя по отсыревшей бумаге непослушными авторучками, писали в блокнотах.
Тянуло в тепло. Под козырьками, теснясь, ждали троллейбусов. В полутьме вспыхивали огоньки, пахло мокрой плащовкой и дешевыми сигаретами. Постояв в ожидании, я поднимал воротник и выходил под сеющий, перемежаемый крупной капелью дождь.
Лотки отблескивали журналами. Под усеянным каплями полиэтиленом кипела жизнь: открывались клубы и представлялись книги, титулованные авторы вращались в высших кругах, знаменитости высказывались в интервью, задавая моду, щеголяли в неброских прикидах красавицы и красавцы. Рекламировались экзотические места и экстравагантные увлечения. Ювелирные изделия и утонченный парфюм. Изящные голени, высокие каблуки, ремешки на тонких лодыжках. Эксклюзивные татуировки. Интимные парикмахеры. Альтернативная музыка с авангардными постановками. Непременный экстрим: вертолет над вершиной, новенькая доска на ногах, прыжок — и долгие зигзаги по нетронутым склонам камчатских вулканов; наимоднейший дайвинг — саван льда над угольной бездной полярного океана, коралловый сюр Сейшел и побитые торпедами, продырявленные артиллерией, разнесенные в клочья ударами пикировщиков корабли Гуадалканала…
* * *
Я проходил остановку за остановкой, набухая от мороси. Подползал троллейбус и, ложась на бок, словно кормящая китенка китиха, с усталым выдохом — пшшш — открывал двери. Горел противный пятиваттовый свет. Люди, отряхивая зонты, входили в сырость салона; двери закрывались, следовал рывок и надсадный, нарастающий вой набираемой скорости. Становилось жарко, стекла потели. На фоне желтых витрин мелькали застывшие силуэты. Толчок торможения; скрежет дверей; уличный холод окатывает выступившую было испарину. Троллейбус переваливал через мосты; я выходил и, спотыкаясь о торчащие, как после землетрясения, куски асфальта, срезал проходными дворами старого фонда.
