Ветроум. Странное, страшное, смешное в повседневной жизни русской провинции XVIII – начала XX века - [58]

Скажем определённо: это мнение Короленко подтвердилось на итоговом судебном процессе и – что ещё важнее – оно, как полагает большинство современных учёных, верно и с точки зрения научно-этнографической. Однако убеждённость Короленко основывалась прежде всего на его давно сложившихся демократических убеждениях и эмоционально-личностном восприятии полицейского произвола. Известно, что во время вятской ссылки Короленко держался стойко и бескомпромиссно. Допустим, повод для конфликта молодого ссыльного с полицейским начальником в городе Глазове был, в общем-то, не слишком серьёзен, однако Короленко предпочёл не идти на уступки, продолжал выдвигать требования даже к губернатору и в ответ получил распоряжение перебраться на жительство в Бисеровскую волость Глазовского уезда – отдалённейшую, глухую и слабозаселённую северо-восточную часть губернии. Так что у него были основания видеть в Мултанском деле всего лишь полицейское насилие над беззащитными «инородцами».

Кроме того, Короленко был человеком чувствительным и нервным. В частных письмах он весьма резко, безоглядно отзывался об экспертах, приглашённых стороной обвинения. Его выступление на итоговом процессе прозвучало очень эмоционально, под конец он даже разрыдался и покинул зал заседаний. А после победного завершения Мултанского дела у него обострилась болезнь сердца, возникло сильнейшее нервное расстройство, и он много лет страдал бессонницей.

Илья Репин

Портрет писателя В.Г. Короленко 1912

Правота Короленко была скорее нравственной, а не формально-юридической. Едва ли он считал нужным всерьёз рассматривать этнографические аспекты. Короленко исходил из своего гражданского неприятия полицейщины и всякого угнетения. Разбирая обстоятельства дела, он выступал более как критик построений своих оппонентов. Именно в критике стороны обвинения да в нравственной оценке творившегося произвола он был силён, убедителен, прав. Образец его журналистской риторики таков: «…И мне хочется крикнуть: нет, этого не было! Нет, наше отечество свободно от каннибализма накануне XX века, нет, рядом с христианскими храмами не совершаются человеческие жертвоприношения!..»[394]

Между тем Короленко в глубине души готов был согласиться: удмурты могли приносить человеческие жертвы: в прошлом – несомненно, да; в недавнем времени – тоже, но только при исключительных обстоятельствах. Вот его слова из письма к В. М. Соболевскому осенью 1895 года: «Возможно, что это всё-таки убийство с суеверной целью. Бывают вспышки паники, страсть, когда в толпе мгновенно оживают пережитки зверя».

Эту мысль он иной раз высказывал и печатно, оговариваясь, что столь дремучей дикости немало и в русском народе: «И в христианской деревне много тьмы и невежества: у нас есть лешие и ведьмы, в наши глухие деревушки залетают огненные змеи, у нас приколачивают мёртвых колдунов осиновыми колами к земле, у нас убивают ведьм. В Сибири ещё недавно убили мимо идущую холеру, в виде какого-то неизвестного странника. “Холера” умерла, как умирает обыкновенный человек, пришибленный ударом кола, а убийцы… осуждены судом…»[395]

Короленко не раз подчёркивал, что ритуальный каннибализм и, с другой стороны, жертвоприношение с пролитием крови (обычное для удмуртов принесение в жертву животного) – далеко не одно и то же. В том же письме Соболевскому он пояснял: «Я стою на том, что язычник, приносящий кровавую жертву, и язычник-каннибал – два совершенно различные антропологические (или по крайней мере культурные) напластования, отделённые столетиями. Выражаясь символически – между ними приблизительно такое же расстояние, как между жертвоприношением Авраама (концом человеч[еской] жертвы) – и принесением Марией в иерусалимский храм двух голубей после рождения Христа»[396]. Или в другом письме, к Н. Ф. Анненскому: «…Каннибализм есть такая же культурная формация, как бывают формации геологические»[397]. Другое дело, что, по мысли Короленко, у удмуртов, которые давно уже жили бок о бок с православными русскими людьми и занимались земледелием, не могла сохраняться древняя система регулярных человеческих жертвоприношений. В письме Блинову 18 января 1896 года он уточнял свою позицию: «Я убеждён, что человеческих жертвоприношений у нас нет, – в земледельческом населении. Вы думаете иначе. Но ведь, кроме невежества вотяков (а русские не невежественны!) и тёмных слухов – тоже ничего не приводите. Я полагаю, что с этим, во всяком случае, следует воздержаться до окончания дела. Слухами, тёмными и неопределёнными, – оно и без того переполнено». По его заключению (заметим, вполне справедливому), Блинов слишком уж доверял слухам и преданиям: «Основное требование юридической справедливости – не осуждать людей на основании слухов, потому что слухами даже о ведьмах и леших полнится земля и на основании слухов инквизиция сжигала колдунов и язычников на своих кострах»[398].

Сам Блинов, вспоминая, как он работал над своей книгой, заявлял, что опирался на циркулировавшие в народе суждения и представления о тайных удмуртских обрядах: «Всеобщее мнение мной и передано в книге…»