Ветроум. Странное, страшное, смешное в повседневной жизни русской провинции XVIII – начала XX века - [59]
Виноват эволюционизм?
Когда Короленко в письмах мимоходом упоминал о «формациях» и «напластованиях», то он имел в виду не общественно-экономические формации в марксистском смысле, а именно «напластования» – наподобие геологических слоёв и пластов. Заметно, что он разделял модные в то время в общественных науках, прямо-таки носившиеся в воздухе, эволюционистские теории. Развитие от низших культурных форм к высшим, более прогрессивным; напластования в культуре и быте; застрявшие в современности рудименты (пережитки) как осколки прошедшего, уже неактуального – всё это очевидные признаки эволюционизма второй половины XIX и начала XX века. Они напоминают собою некоторые марксистско-советские догмы, но потому только, что марксистская теория общественного развития стала, по сути, радикальной разновидностью эволюционизма. Краткое изложение этих взглядов и убеждений Короленко, показывающее, что он рассуждал в рамках теории эволюционизма, было высказано им в интервью «Петербургской газете» (1 марта 1896 года). П. Н. Луппов сожалел, что такой текст не был включён в полное собрание сочинений Короленко, и опубликовал его в своей брошюре[400].
Важно отметить, что и священник Блинов разделял веяния времени. Если внимательно читать его публикации и письма, то заметно, что он рассуждал в рамках той же системы координат:
прогрессивное развитие (духовно-нравственное, религиозное), «пережитки» и т. п. Вот разве что Блинов не слишком различал «каннибализм» и «кровавое жертвоприношение», а это различение было принципиальным для Короленко. Стоило бы, пожалуй, проводить разграничение даже между предполагаемым ритуальным каннибализмом и человеческим жертвоприношением как таковым (этого Короленко не делал; для него важнее было отделять ритуальный каннибализм от жертвоприношения животного). Каннибализм – крайне редкое в истории человечества явление, в то время как человеческие жертвоприношения в древности, особенно на грани первобытного варварства и цивилизации, – явление частое[401]. По-видимому, выбор слова «каннибализм» как термина (крайне неудачного) для обозначения предполагавшегося человеческого жертвоприношения (ведь нашли обезображенный труп без головы и некоторых внутренних органов) был обусловлен издавна применявшейся в церковной среде терминологией. Именно церковная лексика изобиловала неточными, с точки зрения современной науки, определениями вроде «каннибализм», «идолопоклонство», «двоеверие», «язычество». Они могли перениматься и тогдашней наукой (а термины «двоеверие» и «язычество», несколько переосмысленные, активно использовались и в советские времена). Такие термины в церковном употреблении восходили, в конечном счёте, к раннехристианским сочинениям и отражали впечатление от античного (и в целом, средиземноморского) политеизма. Иначе говоря, идолы – скульптурные изображения языческих богов – у древних греков, римлян, египтян, сирийцев, действительно, имелись. А когда подобные термины, выученные в семинарии или гимназии, применялись к соседним «инородцам», то создавалась ситуация искажённой оптики. Терминология, как и язык вообще, во многом определяет самую суть нашего мировосприятия. Если мы нечто обозначаем именно так, то в таком виде мы это и разглядим.
Потому приходится несколько критически относиться к работам американского историка Р. Джераси, автора монографии «Окно на Восток» – о национальной политике Российской империи второй половины XIX – начала XX века[402]. Разбирая и оценивая Мултанское дело, Джераси уделял особое внимание одному из экспертов, выступавших на стороне обвинения, – профессору И. Н. Смирнову. Анализируя в своих монографиях этнографические материалы о финноязычных народах, тот следовал эволюционистским схемам. По справедливому суждению Джераси, такой подход сам по себе вызывал искушение видеть в фольклорных и обрядовых «пережитках» следы человеческих жертвоприношений антропоморфным языческим божествам. А роль Смирнова, по его предположению, была настолько велика, что всё Мултанское дело «целиком вышло из его головы», и нет уверенности, что оно вообще состоялось бы, если он, специалист по всеобщей истории, не заинтересовался бы в своё время российскими инородцами[403].
Пожалуй, это крайность. Смирнов, действительно, очень увлекался теорией эволюционизма, находясь под влиянием построений Герберта Спенсера (и даже интересуясь марксистской теорией)[404]. Но при всём научном авторитете Смирнова, он являлся лишь одним из экспертов. Да и не только он допускал возможность того, что изуверское убийство было жертвоприношением. Джераси замечает: «…Представления о каннибализме и о человеческом жертвоприношении часто смешивались в ходе общественной дискуссии о мултанском деле»[405] – и такое смешение тоже во многом относит на счёт господствовавшей тогда эволюционистской моды.
Но главное, что не только профессор Смирнов, но и священник Блинов, и литератор Короленко – все они размышляли и действовали в соответствии с эволюционистской парадигмой. А ведь Короленко приходил к совершенно иным выводам, чем Смирнов или Блинов. То есть кто-то из общей идеи эволюционного прогресса выводил заключение, что времена дикости, каннибализма, кровавых жертвоприношений уже преодолены, а кто-то, напротив, считал, будто в медвежьих уголках время застыло, сохранив пережитки далёкого прошлого, и вот там-то ещё не преодоленная, первобытная дикость до сих пор пожинает свои кровавые плоды.
