Вертер Ниланд - [84]

Клиент желает бифштекс. Прекрасно.

— Как вам подать бифштекс?

— Хорошо прожаренным, сильно прожаренным, но sanglant[31].

— То есть, господин желает зажаренный бифштекс, — решает официант.

— Не зажаренный, — отвечает посетитель.

— То есть, среднепрожаренный?

— Какой среднепрожаренный? Нет, не среднепрожаренный! — мужчина почти кричит в ответ. — Хорошо потемневший, сильно зажаренный, но sanglant. И если я говорю sanglant, это и значит — sanglant, — у него даже голос подсел.

— Понятно, сударь.

И официант проходит через зал, останавливается в нескольких метрах от моего столика, просовывает неподвижную свиную голову в окошко кухни и кричит с набившим оскомину резким выговором (скорее всего, неслышно для человека, сидящего вдалеке, но я‑то все слышу):

— Un bifteck frites — Un![32]

Часто выходит не так, как думаешь. Я иду в гости к тете Стине, она уже на закате своих дней, соображает все хуже и почти никого не узнает. Открывая дверь, она спрашивает:

— Вы кто? Вы зачем пришли?

— Я твой племянник, милая тетя, — отвечаю я. — Твой племянник Герард. Я пришел проведать тебя, посмотреть как твои дела.

— О, это очень мило. Заходи.

И уже в доме тетя спрашивает:

— Что тебе предложить? Чашечку кофе?

— Тетя, от чашки хорошего кофе я еще никогда не отказывался.

Тетя идет на кухню и остается там невероятно долго, но по неясным звукам я определяю, что она все еще возится на кухне, а не прилегла на столе и не упала в обморок. Проходит пятнадцать минут, двадцать, полчаса. Минут через сорок тетя возвращается, но не с подносом, на котором стоят чашки, а с большой сковородой, в которой дымится только что поджаренная картошка.

Ты можешь попросить, что угодно, но не факт, что ты это получишь. Я опять ужинаю в ресторане, на этот раз не в том жутковатом и пустом, о котором только что рассказывал, а в более светском, с многочисленными настольными лампами: уже несколько недель я влюблен в молодого официанта, о котором не знаю ничего, кроме того, что его зовут Арман — от одного его имени у меня кружится голова, и я промолчу про манящее тело и неописуемо милую попку, которой он — озорной олень — повиливает, бегая между столиками. Я не решаюсь — как никогда не решался и не решусь — заговорить с ним, начав с чего-нибудь вроде: «Твои родители еще живы?» или «А что ты делаешь в свободное время?» или, еще лучше: «А ты не хочешь сняться в кино? Знаешь, у меня большая киностудия, и мы снимаем прекрасные фильмы о любви». Нет, я молчу, но все же, подбодрившись вином, набираюсь непонятной смелости, вынимаю визитную карточку и — написав на ней на своем лучшем школьном французском: «Будь навеки моим рабом, чтобы я навсегда стал твоим пленником» — сую ему в руку. Арман краснеет, спотыкаясь, уходит и долгое время не показывается. Из кухни выходят разные люди и, стоя за колонной, рассматривают меня, и я слышу, как они негромко, но очень возбужденно переговариваются. Надо бы сматываться отсюда, но я еще не заплатил по счету и, мне кажется, это не шуточки, если меня схватят и строго накажут не только за приставания к приличным молодым людям, а еще и за то, что я не оплатил дорогой ужин. (Ведь разве эти люди смогут когда-нибудь понять, что человек может быть очень плохим и грешным, но писать прекрасные книги, которые до слез трогают коронованных особ?)

Но вот Арман возвращается и пытается сделать вид, что ничего не произошло.

Я прошу счет, даю на чай чуть ли не больше принятого, запинаясь, прощаюсь и плетусь прочь.

Потом я еще часто буду встречать его на улице, и он, проходя мимо, будет очень вежливо со мной здороваться, улыбаясь добродушно, но с беспощадной насмешкой. А еще позже, месяцы спустя, я обходными путями узнаю, что произошло в тот вечер в ресторанной канцелярии Армана.

Хозяин ресторана — попеременно поглядывая то издали на меня, то вблизи на мою визитную карточку — успокоил моего испуганного, моего запутавшегося, моего милейшего Армана:

— Нет, лучше вообще не реагировать. Он и мухи не обидит. Он из этих, из поэтов.

Метеорология

— В Веске сегодня ночью подморозило, — сообщает крупная седая женщина в поношенном сером пальто.

— Да ну? — отвечает мясник, нарезая колбасу. — Что-то рановато! Вот это новость.

— Ничего удивительного, — говорит другая женщина, поменьше и в очках, поднимая воротник вязаной крючком кофты и закутывая в него птичью шею.

— Да уж, — говорит седая, — у них там стоят такие большие баки, ну знаете?..

— Баки?.. — переспрашивает мясник.

— Чтобы коров поить, — объясняет крупная женщина. — Снаружи стоят. И уж туда столько воды можно налить, в эти баки. Там их несколько штук.

— Это где? — недоверчиво спрашивает маленькая в очках.

— В Веске, — уверенно отвечает крупная. — Мне случайно сегодня с утра нужно было к племяннику. А вообще-то я там нечасто бываю. В общем-то, почти никогда.

— Вот и у меня так, — вдруг признается третья женщина с черными, как смоль, волосами и в уродливой цветастой спортивной одежде, — иногда бываешь где-то чуть ли не каждый день, а потом вдруг раз — и долго туда не заходишь.

— Ничего удивительного, — говорит женщина в очках. — Ведь чувствуется, что холодает. Холодает ведь? С каждым днем.