Вертер Ниланд - [77]

Победитель вместе с другом, ожидавшим на улице и поднявшимся к нам, унесли аквариум. Я побрел домой. Дома меня спросили, что там вышло с аквариумом.

— Проиграл, — бесстрастно ответил я.

Источник, достоверность которого не подлежит ни малейшему сомнению, несколько месяцев подряд подтверждал мое предположение о том, что аквариум стоит у нового владельца пустой, ненужный и забытый.

8 ноября 1946 г.

Три хлеба

Человек тщеславен, и потому мне захотелось узнать, является ли перевод в провинцию падением или же повышением по служебной лестнице. Успокоенный на этот счет, я принялся выяснять подробности и получил совет: потратить денек на то, чтобы получить все сведения на месте. Действительность оказалась тяжкой. Перейдя по высокому дорожному мосту через широкую реку, я дошел до города — обширного поселения, полного людей с мозгами набекрень, кривоплечих и каких-то недоделанных, хотя и не уродливых, и с недоверчивыми глазами. На унылой маленькой площади я отыскал контору редакции — это была большая комната за помещением магазина, нечто вроде приемной в полиции. За окном, в метре от него, возвышалась глухая стена, отчего приходилось включать свет.

К счастью, настоящая тоска не наваливается зимой. Правда, деревья стоят голые, стены отсыревают, и чайки все время сидят, качаясь, на воде, но мрак смягчается верой в то, что перемена в этой картине мира исцелит и душу. Гораздо чаще летом, к вечеру, когда жизнь исполнена листвы, тепла, птиц, солнца и воды, бытие внезапно и необратимо обрушивается на человека. Зима в этом смысле гораздо лучше.

В тот день на большом пароме мы переправились по реке к северу от города, в типографию, куда была переведена утренняя смена редакции. В длинном бетонном подвале, также позади магазина, но на сей раз еще и под ним, стояли наборные кассы, прессы, наборные машины, цилиндрический пресс, и в углу помещения — старая дверь на козлах, заваленная горами бумаги: редакционный стол.

Неподалеку, за дамбой, жили приветливые люди, у которых я нашел стол и кров. В первый вечер я не без труда отыскал их дом в болотистых лугах. Маяком служила колокольня с подсвеченными часами, но ориентировался я по-прежнему не ахти, так что мне пришлось позвонить в чью-то дверь. Такое обычно вызывает немалый переполох. Все домочадцы вываливаются, как коты, в коридор, и таращатся на тебя из-за угла, чтобы ничего не упустить, рты нараспашку, пища для разговоров на целый вечер. Там, где я поселился, не забывали о необходимости повсюду гасить свет. Ничто не ускользнет от их предупредительного внимания. На второй день они захотели еще раз услышать, как в точности звучит мое имя. А поскольку его легко исказить, я дал им свою визитку. «Чтобы вы уж точно знали, — сказал я, — если поставить ее на каминную полку, она постоянно будет перед глазами». Вечером она стояла на каминной полке, доказательство того, насколько осмотрительно нужно шутить в деревне.

Они жили на ферме, которая несколько лет назад была перестроена под жилой дом — большие окна, новые потолки, современные обои. Им стоило великого труда не выдавать гордости своими достижениями. Их обезоруживающее добродушие мешало мне подтрунивать над ними и дальше, но я не мог удержаться от того, чтобы не постращать чертом их дочурку, которая умела играть на органоле.

— Он косматый, — рассказывал я ей, — у него рога и козлиные копыта, а глаза зеленые, с красными огоньками, и в темноте светятся. — Подбодренный эффектом рассказа, я еще кое-что ей поведал. — А еще бывают такие мелкие чертенята, с кошку ростом. Они тоже ходят на задних лапах, и глаза у них тоже светятся. А сидят они в темных коридорах и прячутся за дверьми.

Тут она здорово перетрусила: не решилась одна идти наверх, чтобы отнести в постель горячую грелку, и в ответ на укоры родителей ударилась в слезы. Исполненный жалости, я предложил проводить ее, и мы вместе поднялись по лестнице.

Отвращение и тупая ненависть, которую питают горожане к деревенским, еще сильнее выросшая в голодные времена на северо-западе страны, не помешала мне разглядеть в членах этого семейства много человеческого. Я, правда, не имею в виду того учителя, который отверг предложение завязать контакты со школой в столице, потому что там «люди друг у друга на головах сидят». По утрам, за завтраком, он жаловался на ревматические боли в колене и на погоду. Он также доверительно сообщил мне, что доктор запрещает ему купаться в холодной воде даже летом, потому что у него тут же немеют пальцы. Кроме того, он ел хлеб ножом и вилкой — вещь, совершенно неуместная в обществе, в котором остальные пользуются для этого руками, — причем отрезал ужасно мелкие кусочки и так изысканно сметал крошки, что у меня начинало зудеть все тело.

Старик, неизменно сидевший у печки, не снимая кепки, всякий день встречал меня приветствием, а потом спрашивал про погоду. При молитве он держал кепку у лица, и я решил, что в таких вещах каждый волен поступать, как знает: к конце концов, это запах его собственных волос. Честной, стало быть, народ. А главное, еда превосходная и в изобилии.

Я уже неоднократно изъявлял готовность осмотреть при дневном свете большую комнату, в которой не жили из-за холода, и вот однажды в полдень, когда я вернулся домой пораньше, хозяйка провела меня туда.