Венок Петрии - [23]
Как увидала я это, мне тут же подумалось — ну, теперича мой черед. И давай бог ноги!
В кабинете-то кругом зеркала, и не хочешь видишь: я ногами так и стригу по полу-то, так и стригу. Токо юбка круг ног вихрится, допрежь меня норовит выскочить.
Так разбежалась, что насилу в колидоре остановилась.
Оглянулась и смотрю, что он там с этой мертвой женчиной делает.
А он все бьет ее. Так и хлещет по щекам.
«Живая она, доктор? — кричу я. — Доктор, живая она?»
И вижу, она там под его рукой головой мотнула. Он ударит, она вскинется. Ишо бы не вскинуться!
«Да живая, живая, — говорит Ешич и опять бьет, теперича уж полегоньку. — Иди сюда».
Вернулась я не спеша. Уж и не верю ему. Что у его за ндрав, не знаю, возьмет да и мне затрещин надает.
«Чего ж ты убежала?» — спрашивает.
«Испужалась, что ты и меня станешь бить. Думаю, бежать надоть, пока не поздно».
«Да нет, не буду, — говорит. А сам весь вспотел. Видать, тоже испужался. — Хочь и следовало бы».
«Я на всякий случай и убежала. А ты, коли хочешь, догоняй».
Он ее знай щупает там, сям. Глядит, не текет ли кровь, укол сделал. Милияна мало-помалу порозовела. Открыла глаза, таращится на нас.
Я гляжу на ее. Ну и страху задала нам баба! Давно меня так не пужали.
«Чего ж это ты делаешь?» — говорю ей.
«Я, — говорит, — заснула, кажись».
«Какое там заснула, ведь ты помирать собралась!»
А она ничегошеньки не помнит.
Спала, говорит. И опосля давай смеяться. Нашла когда смеяться.
Доктор похлопотал круг ее, и опять мы ее оставили. Опять пошли в докторову кухню.
«Ежели что, крикни», — сказал он ей.
Пока суд да дело, уж и полдень наступил.
Дома-то я никому не сказалась, где я и что. Не прибралась, обед не сготовила, не думала, что мы так надолго застрянем. А Миса должон уж скоро из шахты приттить.
«Доктор, — говорю, — надоть нам домой. Как раз на поезд поспеем. Мужьям обед стряпать кто будет?
«И думать не смей, — говорит. — Ей перво-наперво надо хорошенько отдохнуть. До вечера она отсюдова никуда не тронется. А там поглядим, может она ехать или нет».
«Господи, — говорю, — а я, несчастная, как же? Обед мужу не сготовила и упредить не упредила, куда меня понесло».
«Ты, — говорит доктор, — можешь сгонять домой, сготовить обед, сказать, где ты, и сразу обратно. Ты ее ко мне привела, ты должна с ей до конца и быть. Хочешь, дам тебе больничную машину, отвезут тебя, но возвращайся поскорей».
Ладно, спасибо и на том, ежели по-другому нельзя. Надо же, весь день ухлопаю!
Пришла машина, поехала я домой.
Шофер высадил меня у калитки. Подогрела я вчерашнюю фасоль, дождалась Мису, чтоб сказать ему, где я и что, и скорей к шоферу, он меня ждал в кофейне. И быстренько обратно в Брегово.
Там все как и было. Токо Милияна перешла на кушетку в кухню. Лежит, молчит.
«Как ты?» — спрашиваю.
«Хорошо», — говорит.
Какое там хорошо! Белая, ни кровинки в лице. Ну да ладно, токо бы не хужее.
«Ты, — говорит ей Ешич, — в рубашке родилась. Коли бы Петрия не привела тебя ко мне, ты б и недели не протянула. Получила б отравленье крови, попало б в мозг, и все».
Видишь, господи помилуй, что могло статься? И пущай кто хочет говорит, чем, мол, тебе доктора помогут, чего ты к им ходишь? Как чем, милый ты мой?
Села я возле ей. Для канпании, чтоб ей веселей было.
Так до вечера и пробыли в докторовой кухне.
К вечеру ей лучше. Уж и на ноги встала. Потихоньку иттить может.
Как стемнело, сели мы опять в машину, шофер довез нас до Окно и ссадил. Чтоб не дознался кто, где мы были. Дальше уж мы пешком пошли.
Привела я ее домой, уложила в кровать. Витомир, на счастье, ишо не вернулся. Это нам повезло. А то бы и ему пришлось объяснять. Придет срок, я ему объясню, ничё от его не скрою. Завтра все и выложу.
Побежала за ихними ребятами. Взяла у Косаны, уложила и их. Домой пришла, когда уж ночь на дворе была.
Ладно, думаю, кончился день. Ух, и уморилась же я!
Поужинали мы в тот вечер с Мисой. Легли. Заснули.
И вот ночью, не знаю, в какую там пору, может, в двенадцать, может, в час, стучит кто-то в наши двери. Колотит, слышу, чуть не ногами.
«Петрия! — кричит. — Петрия, Миса!»
Кто бы это? Вскочила я с кровати.
«Кто там? — спрашиваю. — Кто стучит?»
«Я это, — слышу из-за двери, — Витомир. Вставай быстрей, Петрия! Милияна помирает! Вот-вот богу душу отдаст!»
Ох, господи, ох, господи! Я прямо обомлела! Господи, что же это я натворила!
Тороплюсь одеться, а сама голову от страха совсем потеряла, не могу в темноте юбку найти. Сунусь сюда, сунусь туда — нет юбки, и конец. Насилу догадалась свет зажечь.
Побежали мы с Витомиром. А ихний дом близко, третий от нашего.
Лежит Милияна моя — и не спрашивай, брат, — вся в крови. Цельная постеля кровью залита, будто зарезали женчину.
Видать, с устатку заснула. Во сне из ее и хлынуло, оттого не сразу и спохватилась.
Как увидала я, сердце едва из груди не выскочило, во рту уж было, за зубы зацепилось. Вот-вот сорвется и под кровать покатится.
Что, думаю, будет делать этот несчастный человек — ведь трое малых детей на шее? И кто меня тянул за язык, кто просил лезть не в свое дело. Шла бы сама к доктору, он бы об ей и пекся. В больницу б положил.
«Что ж такое с ей стряслось? — спрашиваю Витомира. — Вставала она с кровати?»
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.