Венок Петрии - [24]
«Я знать ничё не знаю, — говорит он. — Я приехал из Ш. на товарняке в половине одиннадцатого. Пришел домой, она спит. А меня разбудила, когда уж всю постелю кровью залило».
Дети запищали. Проснулись от шума, заплакали. Мамку зовут.
«Веди детей, — крикнула я Витомиру, — к Косане, а оттудова прямиком к доктору Чоровичу. Разбуди его, пущай сразу идет».
Схватил он ребятишек в охапку, будто цыплят, — сильный был мужик, а что с им изделали, знаешь? — и кинулся вон.
Я мигом разожгла плиту, поставила большую кастрюлю с водой. Из шифонера достала чистое белье. Вытираю ее, помогаю кровя остановить, тюфяки переворачиваю. Меняю простыни, рубашку, подкладываю разное тряпье, чтоб все под ей не закровянилось.
А она, бедная, рвется подсобить, а токо мешает. И давай у меня прощенья просить.
«Я тебя ноне, — говорит, — измучила».
«Молчи ты, — говорю, — бога ради».
Нужны мне твои извиненья.
И так я переполошилась, совсем голову потеряла, никак в себя приттить не могу. Слоняюсь по чужому дому ровно потерянная, на кажном шагу забываю, что сделать хотела. Все из рук валится.
Да и сам подумай, легко ли! Посчитай, бога ради, сколько людей в беду попало. И меня туда же угораздило впутаться.
Наконец вот они, прибежали. Витомир и доктор Чорович. Вскочил старик, не спросил и про время.
А доктору Чоровичу было тогда уж шестьдесят или шестьдесят пять. В Окно он приехал совсем молодым человеком и много лет здесь заведовал больницей. Но когда построили в Брегове больницу, нашу прикрыли. На что вам больница?
Старик тогда сильно осерчал и обиделся — они, брат, даже не спросили его: стоит это делать иль нет? — и он не захотел с ими иметь никаких дел. Смотрел на их как на пустое место. Опосля-то спохватились, задним умом все крепки. Зовут старика к себе в больницу. А он и говорить с ими не хочет. И нарочно перешел из больницы в нашу анбалаторию. И так в ей и работал, до самой пензии.
И уж такой был знающий и умелый доктор! Скольким он здесь жисть спас — и не сочтешь! И человек был хороший, добрая душа. Придет к ему больной, он не спрашивает, кто ты да что, богатый или бедный, есть у тебя страховка или нет. Он перво-наперво пособит, а там уж смотрит, что дале делать. Вот какой человек!
На пензию он ушел — шестьдесят лет ему было. Но нового доктора нам не дали, приезжал один из Брегова раза три в неделю. И тот, слава богу, неплохой был доктор. Но что делать, ежели тебя прихватит как раз в тот день, когда его нету? Бежишь, само собой, к старику Чоровичу на поклон. Он тебя честь по чести посмотрит, лекарствие нужное даст, а коли спеха нету, рецепт в бреговскую аптеку напишет и денег с тебя не возьмет. Ну ежели лекарствие какое-нибудь уж очень дорогое, тогда заплатишь за его, а так ничё.
Уважали его у нас все, как и положено, да и за дело, хочь и охальник он был первостатейный. Даром что доктор, а ругался почище шахтера. Где токо выучился? Придешь к ему на осмотр, занедужишь там или что, а он как накинется на тебя! И солнце, и звезды, и богородицу, все в кучу свалит. Не знаешь, как и отбиться. Кажинный раз по-новому.
Опосля-то я докумекала, откуда это у его: он когда тебя ругает, он ругает не потому, что злится на тебя иль ненавидит, а по доброте души своей. На самом-то деле он болесть твою материт, а не тебя. Может, оттого, что он всю свою жисть с больными вожжался, он и стал таким. И он, брат, человек, а не колода бесчувственная. Увидит он тебя, больного, несчастного, его и проймет страх за тебя, потому как душа в ем добрая. Вот он перво-наперво и должон из себя страх выгнать, ослобониться от его, а там уж за дело примется. Он костит тебя на все корки, ты пужаешься и думаешь: и что же это за человек такой? А ведь он, брат, беды, горести и лихо людское клянет, а не тебя вовсе. И как он всю ругань на тебя выльет, страх свой прогонит, смело можешь ему свою жисть доверить и ни о чем не тревожиться. Он тогда сделает тебе все в лучшем виде, и ты можешь спать спокойно.
Ноне-то он уж помер, в году так шестьдесят восьмом, думаю. Было ему тогда, кажись, за восемьдесят, но он до конца свой докторский чумоданчик из рук не выпускал.
Эх, кабы мне сразу догадаться отвести Милияну к ему, ничё бы не было. А я, дурья голова, рассудила, что тот, мол, помоложе, с им проще договориться. Глупость, она и есть глупость.
Приходит старик со своим чумоданчиком, сгорбился, насупил лохматые брови. Ну, думаю, быть грозе.
Поставил чумоданчик и сразу к Милияне; она, понятно, в кровати лежит.
Поздороваться чтоб, ни боже мой!
Сдернул одеяло.
«Ну, — говорит, — показывай. Ноги разводи».
А ей, само собой, стыдно. Мы тут стоим. Стыдно ей так-то показываться. Смотрит на нас.
А он как заорет:
«Будешь показывать, мать твою так и эдак! Или я пойду спать!»
Началось. Теперича токо держись, ишо не то будет.
Она туда-сюда, некуда деваться, развела ноги. А мы стоим посередь комнаты как истуканы.
Он одним глазом глянул. И тут же к нам повернулся.
«Что за мясник тут работал?»
От ярости весь красный стал.
Витомир стоит возле меня — точь-в-точь мальчишка, что в штаны наложил. Дай, думаю, я отвечу.
«Господин доктор, — говорю я, — я вам все объясню».
Памяти Горчева. Оффлайн-копия ЖЖ dimkin.livejournal.com, 2001-2004 [16+].
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.