Венок Петрии - [25]
А он на меня:
«Я не тебя спрашиваю. — И кивает на Витомира. — Ну?»
«Доктор, — говорит он, видать, проснулся наконец, — мы вам все объясним».
Но думаешь, старик стал его слушать? Господь с тобой!
«У тебя, — говорит, — в армии какой чин был?»
«Поручика», — отвечает Витомир, а видать, струхнул здорово.
Тут старик как завопил:
«Поручик! Мокрая курица ты, а не поручик! Какой же ты поручик, ежели любой осел может с твоей женой такое сделать!»
Побелел Витомир. От страха рта разжать не может. Стиснул губы, точно воды в рот набрал и не удержать ее боится.
«Господин доктор, — снова я влезла, чтоб выручить как-нибудь бедолагу, — он ни в чем не виноватый».
«Твоя, что ль, работа?» — говорит он мне.
«Да нет, — говорю, — я в этих делах ничё не смыслю. Мы все вам объясним, господин доктор, вы токо спасите сначала женчину…»
Он снова на Витомира накинулся и давай орать на весь дом:
«Сорок лет учу я дур не делать этого! Сорок лет твержу дурам не ковырять себя веретеном! — Тут он пошел выражаться похлеще иных забулдыг по кабакам. — Потому как, — кричит, — это опасно. Потому как можно через это на тот свет отправиться. Потому как кладбище наше забито такими дурами, что веретеном в себя лазали! — Что правда, то правда. Тут ничё не скажешь, правда истинная. — И все впустую. Как об стену горох. Дуры стоеросовые!»
Витомир едва слово смог вставить.
«Погодите, доктор, — говорит он, — богом вас заклинаю, я об этом ничё не знал. Понятия не имел, что жена беременная. Я приехал вечером из Ш. в пол-одиннадцатого и сам ишо не знаю, что тут случилось. Пожалуйста, спасите жену, а опосля мы вам все расскажем честь по чести».
Какое там! Он и слышать не хочет.
«Нет! — говорит, — не опосля! Вы мне счас же все выкладывайте. Не то я ухожу. Я не притронусь к ей, пока не услышу, что было. Или говорите, или я ухожу!»
Вот человек, о господи, твоя воля!
Захлопнул чумоданчик и взял его в руки. Уходит, и конец.
«Но, доктор, — кричит Витомир, — да я сам ничё не знаю! Что я вам скажу, ежели сам ничё не знаю?»
«Господин доктор, — опять приходится мне встревать, — никакой это не мясник. Человек хотел помочь ей, и все. Спасите нашу Милияну, а завтра рано утром мы придем к вам и все расскажем. С начала и до конца. Ладно, а?»
Мало-помалу поутих он. Поставил чумоданчик на пол. Вроде отпустил его дьявол.
«Я, — говорит он уже потише, не кричит, — этого так не оставлю. Я уже боле не могу смотреть, как молодые и здоровые бабы умирают, а негодяи разные на их наживаются. И я ничем не могу помочь. Хватит, надоело, нет боле терпенья. Кто-нибудь сядет у меня в тюрьму. И тогда поглядим, кто ишо решится заниматься такими делами».
«Господин доктор, — говорю я ему, — Христом богом вас заклинаю, все как есть вам расскажем. Не допустите токо, чтоб погиб человек через нашу глупость».
Наконец он смилостивился. Открыл чумоданчик.
«Завтра, — говорит, — в семь утра чтоб были у меня. Обои приходите. И подпишете мне заявление. Боле я такого не потерплю».
Тут он выгнал Витомира.
«Ну-ка, — говорит, — выдь».
Вода к этому времени уж согрелась; полила я ему на руки. Составили мы два стола посередь комнаты, накрыли клеенкой. Страшно сказать, но точно покойника собрались обмывать. Перенесли туда бедную Милияну.
Вытащил он из чумоданчика свои крючья.
Опять стояла я возле Милияны, пока ее потрошили. Нет, брат, на свете никого несчастнее женчины. Литра два пота с ее сошло в тот день — сперва у Ешича, а опосля тут, под рукой Чоровича. Семь уколов Чорович в ту ночь ей сделал. И в руки, и в вены, и в зад. Всю изрешетил.
Потрошил он ее, верно, цельный час. Наконец залатал, что ли, уж и не знаю, что он ей там сделал. И все, кончил.
Господи, как уж я радовалась, что дождалась этого. А как Милияна выдержала, и понять невозможно.
Положили мы ее снова на кровать, позвали Витомира. Снова я полила Чоровичу на руки, сварила кофею.
Выпили мы по чашке, и Чорович меня домой отослал.
«Ступай, — говорит, — домой. Хватит, нагостилась».
А уж до рассвета всего ничего.
Он же, господи, и домой не ушел, остался. У их было две комнаты, он, не раздеваясь, бухнулся в другой комнате на кровать.
«Ежели что, — говорит Витомиру, — сразу меня зови».
На том я их и оставила. Пошла к себе.
Как-никак и я заслужила чуток передохнуть.
На этот раз все окончилось благополучно. Ночь прошла. Никто меня не позвал, с Милияной боле ничё не было. Как я ушла, она и заснула. А утром и доктор Чорович пошел к себе.
Семи ишо не было, я зашла за Витомиром, чтоб иттить в анбалаторию.
Делать неча, придется во всем признаваться. Теперича ничё не скроешь. Ежели б мы его не звали посередь ночи, может, и обошлось бы. А так нет, видел человек все, что надо.
Ну, думаю, подложила я Ешичу свинью! Но, может, ему ничё и не будет, надеюсь про себя, ведь он как-никак помочь хотел человеку, рази нет? Не сделай он того, что сделал, Милияна, может бы, и померла. Расскажу доктору Чоровичу все как есть, что ж он, не поймет рази, не может такого быть, чтоб не понял. Ведь так?
Пришли мы в анбалаторию, но, правда, припозднились — пока я привела ребят от соседки, пока покормила их, уже и восемь, — пришли, значит, мы, а нас там, господи, твоя воля, уж и не ждут.
Памяти Горчева. Оффлайн-копия ЖЖ dimkin.livejournal.com, 2001-2004 [16+].
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.