Венок Петрии - [27]
Пришел доктор Ешич. Бледный такой, ровно цельную ночь гулял гдей-то. И не подходит к нам, туда-сюда шагает подале от нас. Руки за спину заложил, а, видать, пальцы-то крутит. Волнуется.
Решилась я подойти к ему.
«Доктор, — говорю, — хочу тебе сказать кой-чего. Коли захочешь меня слушать».
Он поглядел на меня, ну как на пустое место или, того хужее, как на дерьмо.
«Не надо, Петрия, ничё мне говорить. Мне здесь сегодня и без тебя много чего скажут».
Не хочет человек разговаривать. Что ж, брат, он в своем праве. Будь я на его месте, рази б стала я разговаривать? Отвернулся от меня и снова зашагал туда-сюда.
Ничё не поделаешь. Вернулась я к Витомиру.
А он-то пришел один, без Милияны. Не такая уж она теперича больная была, чтоб не приттить. Но, видать, стыдно говорить супротив человека, которого будут судить за то, что он помочь ей хотел, вот она и не пришла.
Нехорошо это, брат, вышло. Как ты в беде, пособи, брат, добром прошу, а как ему надо помочь, токо тебя и видели. Одно слово, неладно они поступили.
Наконец пришел и наш черед.
Вызвали нас, ввели в залу. Доктора Ешича, помоги ему господь, тут же на черную скамью усаживают.
Он хотел им чтой-то сказать.
«Товарищ судья, — говорит, — прежде, чем начнется суд, я бы хотел обратиться к вам с просьбой».
Но они не захотели с им разговаривать. Перво-наперво садись-ка на скамью, а там и поговорим, сколько пожелаешь.
«Время для этого, — говорит судья, — у нас будет».
Сел доктор.
Первый прокурор говорил. Прочитал он заявление Чоровича — как мы вызвали его ночью и как он увидел, что Милияне кто-то плохо сделал незаконный аборт, прочитал, что Полексия ему наговорила. Она, понятно, все валила на Ешича.
Да, плохо его дело. Тюрьма, не иначе.
Начали они его выспрашивать.
Признаешь, доктор, что плохо сделал аборт? Почему взялся его делать? Как было дело? Ну-ка, рассказывай.
И, господи, набычились все.
Начал им Ешич рассказывать.
Все по порядку человек рассказывает. Как мы пришли к ему в Брегово, что Милияна носила мертвого ребенка, и что, по всему видать, кто-то его уж умертвил, и, ежели бы он не вмешался, женчина могла бы погибнуть. Ребенок был уже мертвым, аборт надо было делать за ради спасения матери.
Слушает его судья, слушает. А там и спрашивает:
«Известно ли вам, что аборты в нашей стране запрещены?»
А тогда и впрямь так было. Нельзя было ослобониться, какие бумаги ни пиши.
«Известно, товарищ судья, — говорит Ешич, — но я вынужден был на это пойтить. Случай был особенный. Ребенок погиб, и могло произойти отравление организьма, что погубило бы и мать».
«А можете вы доказать, — спрашивает судья дальше, — что ребенок в самом деле был мертвый? Смотрел Милияну кто-нибудь, окромя вас?»
Тут он его здорово поддел.
«Нет, — говорит доктор, — окромя меня, ее никто не смотрел, потому как для меня случай был совершенно ясный. И безотлагательный, товарищ судья. — Хорошо он защищался, ничё не скажешь. — Аборт, — говорит, — надо было сделать немедленно, товарищ судья».
Но гляди-ка, что теперича ему судья скажет.
«Хорошо, — говорит. — Но ежели это был ясный и безотлагательный случай и ежели аборт надо было делать срочно, почему вы не сделали его, как положено, в больнице, почему Милияну ни в какие больничные книги не записали? А ведь вы как будто и живете при больнице. И везти бы вам ее далеко не пришлось».
Этим он его начисто подкосил. Теперича мому Ешичу легко не выкрутиться. Заклинило как змею в лещедке.
Он барахтается, петляет, мол, пришли мы после двух — какое, брат, после двух? — когда в больнице персонала нету — персонала нету, оставь, бога ради, где ж ему быть, персоналу-то, — а в книгу записать просто позабыл. Вижу, судья ему не верит. Рази его проведешь?
«Хорошо, — говорит судья, — хорошо. Понятно, понятно».
А все время, пока Ешич говорил, Полексия так и елозила по скамейке, усидеть спокойно не могла, все руку подымает.
«Не так дело было, товарищ судья. Иначе, совсем иначе, не так, как товарищ доктор говорит».
Судья токо глазами в ее стреляет. Он свои мысли думает, есть у его своя голова на плечах, умный, брат, человек.
Судье тоже кой-чего известно, не токо Полексии. Лучше было б ей помалкивать.
«Не торопись, — говорит, — придет и твой черед».
Кажись, он ее тоже раскусил. Слава богу, стреляный воробей.
Покончили они с Ешичем, вызвали Полексию.
Она все на доктора валит. Как она услыхала, что мы приехали из Брегова, и что Милияна громко стонала, и что вроде бы она разобрала, как та сказала, что доктор всю ее распотрошил, да неладно, видать, сделал, потому, может, что тайком, в своем доме, а не в больнице, а ведь большие деньги взял.
«Не знаю точно, товарищ судья, — говорит, — сколько он взял, а токо слышала, как вот эта Петрия сказала, что оченно большие».
Но судья-то, говорю тебе, уж раскусил ее. И он не лыком шит.
«И как же, — спрашивает, — ты могла слышать? Где они разговаривали?»
«Во дворе, товарищ судья, — а сама губы поджимает, поджимает. — Мы в одном дворе живем. Они промеж себя говорили, а я слышала».
«А как Милияна стонала, ты тоже во дворе слыхала? Что ж она — во дворе стонала?»
«Нет, — говорит Полексия, — но промеж нас одна стенка тонкая. Все слыхать».
Памяти Горчева. Оффлайн-копия ЖЖ dimkin.livejournal.com, 2001-2004 [16+].
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.