Венок Петрии - [29]
«Петрия, — шепчет, — он в самом деле меня ослобонил?»
«Ослобонил, — говорю, — и тебя, и меня. Ежели бы он тебя осудил, и я б, кажись, вместе с тобой на отсидку пошла».
«Ладно уж, молчи, — говорит и рукой машет. — Молчи, раз выкарабкались».
А судья тем временем повернулся к Полексии.
«А ты, гражданочка, иди и садись сюда, на докторово место!»
Полексия давай возмущаться. Да как же так, да почему, да за что? Тот и слушать ее не желает. «Садись, раз говорю, и все!»
Поджала хвост ведьма, села на черную скамью, елозит по ней, чисто у ей шило в заднице. Говорит ей судья:
«Ты, Полексия, слышала, что здесь говорили? Ты Милияну мяла или нет? Витомир и эта вот Петрия правду сказали?»
Она подняла глаза, и пялится на его, и рот платочком утирает.
«Да не совсем, товарищ судья».
«Полексия, — говорит судья, — ты мне скажи по-человечески: правду они сказали или нет, и мы тогда разом все и покончим. Или ты хочешь, чтоб я сначала велел милиции тебя арестовать и малость подержать, а опосля собрать новое заседание с новыми свидетелями? Тогда уж мы и Милияну вызовем, и доктора Чоровича приведем, и будем судить тебя не токо за то, что ты с Милияной сделала, но и за то, что невинного человека облыжно обвинила, и осудим тебя крепче, чем сейчас бы осудили».
Она знай на его пялится как баран на новые ворота.
«Да, — говорит, — товарищ судья, хотелось мне ее выручить. Она, бедная, со своим мужем Витомиром плохо живет, это все знают, спросите кого угодно, коли мне не верите, вот она и испужалась, как бы он опять ее не прогнал. Раз уж он ее прогонял. Но такого, понятное дело, не должно бы случиться, видать, чтой-то мне подкинули, напакостить захотели».
«Это ты оставь, — говорит судья. — Примем во внимание, что ты сама призналась, Полексия. Лучше так, чем начинать сейчас следствие, оно бы, верно, ишо кой-какие вещи открыло. Всем встать».
Мы встали.
«Именем народа, — говорит судья, — суд приговаривает Полексию Милосавлевич к десяти месяцам тюремного заключения. Решение пошлем тебе, Полексия, по почте, ты можешь его обжаловать. А теперича можно расходиться».
И все, суд окончился. Полексии — тюрьма! Там тебе и место, сука.
Дело сделано.
Она, само собой, подала жалобу. Но и жалоба ей не помогла, села-таки в тюрьму.
И отсидела десять месяцев, день-деньской курила, говорят. А мы десять месяцев спокойно жили.
Но я тебе не рассказала, что допрежь того было. Из-за чего Полексия и ейный Алекса враждовали с Витомиром. Что произошло промеж их, откудова такая вражда пошла и почему одна соседка другую убить хотела. И что было промеж Витомира и Милияны допрежь этого выкидыша.
Полексия и Алекса поселились в доме повитухи Лены лет так за семь или восемь до войны; Лиля у их тогда токо народилась. А Витомир приехал много поздней, перед самой войной, приехал уже женатый на этой самой разнесчастной Милияне.
Тогда был Витомир молодой мастер и работал мотористом на Милетичевой канатной дороге в Главице, главицкий рудник Милетичу принадлежал.
Давным-давно, лет сто — сто двадцать назад из всех тутошних шахт уголь возили на волах и уже в Ш. грузили в вагоны. А в конце прошлого века — мне про то Миса рассказывал, а он от старых шахтеров слыхал — подвели дорогу и сюда, поначалу от Ш. в Брегово, а лет через десять, как открыли нашу шахту, и к нам, в Окно. Здесь последняя станция была.
В ту пору в наших краях повсюду пооткрывали новые шахты — тогда и людей тут было раз-два и обчелся, зато медведей, волков и кабанов дополна, — вот и открыл богатей Милетич шахту в Главице. Но железную дорогу к своей шахте не сумел провесть; дорого, не потянул. Он и построил канатную, она шла от шахты через горы до самой нашей станции — двенадцать километров. На станции люльки с углем опрокидывали в вагоны, и главицкий уголь ехал в Ш.
На этих люльках с нашей шахты на Главицу кажное утро и Витомир на работу ездил. А как закончит смену, под вечер тоже по небу домой возвращался.
Подумай теперича, каково это рано утром, чуть солнце взойдет, ехать в люльке, ровно в каком самолетике махоньком, над всей этой красотой, над горами да лесами. А под вечер, как солнце зачнет спускаться, снова на всю эту красоту любоваться, токо с другой стороны. Опять выплывают тебе навстречу луга, густо крапленные крупными белыми ромашками и желтым горицветом, лиловым диким ирисом да красными тюльпанами. Заяц, лиса, барсук пробираются в высокой траве, будто плывут. Леса то черные и зеленые, ровно глубокая река, то желтые и красные, точно из их пламя пышет, а они колышутся под тобой так, что голова кругом идет. И в божьей этой тишине слыхать, как желудь отрывается со старых дубов, иль шишка с елей, и хлопаются об землю, и старого лиса слыхать, как он зовет свою подругу, орет на весь лес, что твой осел, а рядом с тобой, будто ты царь небесный, по небу кружит ястреб, чтоб тебе одному скучно не было.
Может, наш Витомир о ту пору и привык жить на поднебесной высоте, когда кажинный день мог сверху глядеть на красоту, ровно какой богач.
А какой он богач? Голь перекатная, все тут такие. Молодому парню от этих мыслей вред один.
Опосля неба рази придется по душе то, что дома ждет? Жена, дети, все токо мешают и из себя выводят. Радости-то никакой.
Памяти Горчева. Оффлайн-копия ЖЖ dimkin.livejournal.com, 2001-2004 [16+].
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.