Creation
Инженер хмуро посмотрел на двух людей, спящих далеко внизу, и зачеркнул несколько чисел на большом листе. Высунув кончик языка, он бормотал: «непослушание на девять с половиной, плюс распутство на четыре и две трети, плюс обжорство на одиннадцать, минус чувство прекрасного на… на ноль». Все сходилось. Он удовлетворенно ухмыльнулся и задумался.
Всю прошлую неделю он трудился не покладая головы. Именно головы — он был Инженером, а не каким-нибудь плотником. Все, что он задумывал, немедленно воплощалось. Инженер толком не понимал, как оно воплощается, или во что — он неважно ориентировался в теоретической физике.
Несмотря на немедленное воплощение, работа Инженера не была лёгкой. Отнюдь, — он крякнул, вырвал из бороды волосок, и хотел было посмотреть его на свет, но света не было. Ах, да. В прошлый понедельник у него так болели глаза, что пришлось сконструировать ночь. «Да будет…» — начал Инженер, но спохватился. Нельзя сейчас будить этих двоих. Он передвинул ночник поближе и тогда посмотрел на волос. Конечно, седой. «Старею, — подумал он, и снова посмотрел вниз. — С этими — день за два».
Инженер снова склонился над клетчатым листом. «Черт бы дернул эту дуру», — подумал он, и перед ним появилось существо: «За что прикажете дернуть, шеф?» Сгинь, — прорычал Инженер, и существо исчезло.
Двое внизу пошевелились. Мужчина открыл глаза и посмотрел в направлении звука, но увидел только покачивающийся чуть ущербный диск ночника. Он снова уронил голову, повернулся к женщине и положил руку на ее ягодицу. Женщина перекатилась ближе к нему, изогнувшись и выставив груди. «Опять», — проворчал Инженер и исправил одно число в графе «Похоть». А потом, разозлившись, в графе «Невежество». Он так старался, — слезы навернулись ему на глаза, — а эта дура все испортила. Он выругался по-старосемитски.
Всю прошлую среду он сажал сад, добиваясь гармонии. Он рассадил деревья по десяти концентрическим окружностям. Число деревьев в каждом кольце было простым, и эти числа относились как периоды обращения планет. Плоды на каждом дереве были развешаны в вершинах какого-либо правильного или псевдоправильного геометрического тела. Особой гордостью Инженера было центральное дерево, крона которого имела форму диаромбического хризаэдра. Он сам изобрел эту фигуру. Геометрию он знал куда лучше, чем теоретическую физику. Или, как потом выяснилось, линейную алгебру.
А потом… Потом Женщина разрушила его замысел, сорвав плод именно с этого дерева, хотя он специально просил этого не делать. Самое обидное, что плод все равно был несъедобный. Они только надкусили его по разу и выбросили.
Теперь оба лежали в обнимку за забором. Инженеру пришлось вышвырнуть их из сада, пока они еще что-нибудь не испортили, и крепко задуматься. Думать было его работой и единственным, что он умел делать. Но не может же он вмешиваться каждый раз, когда они что-нибудь натворят. Тем более, если так и дальше пойдет, скоро их станет больше, чем двое. Гораздо больше.
Тогда-то Инженер и создал большой рулон пергамента, расчертил его, и принялся заполнять колонками цифр. Заголовок над листом гласил: «МАТРИЦА СПРАВЕДЛИВОСТИ». В начале каждой строки стояло имя человеческого достоинства или недостатка, благодетели или порока, поступка или проступка, мотива или повода. Всего было 1024 строки с хорошими качествами, с плохими же — шестьсот шестьдесят шесть. Никакого магического смысла в этих числах не было, как и в любых других. У него просто кончилось место на листе и терпение. К тому же от перечисления шестисот с лишним пороков он так разозлился, что чуть не уничтожил все созданное за прошлую неделю. Остановила его только неуверенность в том, что вторая попытка получится лучше.
Каждый столбец таблицы соответствовал наказанию или воздаянию. Столбцов тоже было несколько сот — он не считал. По замыслу Инженера, любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания. Инженер мог умыть руки и заняться другими делами. По крайней мере, так ему казалось.
Tony in concert
Тони Валетта ехал на велосипеде по Сорок Второй улице, поминутно ощупывая висящий за спиной футляр. Теперь этот зазнайка Джо утрется. Подумаешь — оригинальный «стратокастер». Старье. Совсем другое дело — новенький Джибсон с встроенным цифровым скримером. Тони давно делал на него стойку, проходя мимо витрин. Зря только он рассказал по телефону Питу. Тот наверняка все растреплет. Надо было прийти с новой гитарой неожиданно, а он не утерпел. Испортил эффект.
Неделю назад его старая гитара, жалобно скрипнув на прощание, развалилась на куски. Гитара была ему дорога как память — как первая любовь — но доброго слова не стоила. Нет худа без добра — теперь у Тони есть настоящий Джибсон.
Отец долго не соглашался дать денег. «Восемьсот долбаных долларов? На грёбаную гитару?» — вскричал он и произнёс речь о том, откуда берутся деньги, сколько он платит налогов, и как он в этом возрасте работал по четырнадцать часов в день не для того, чтобы его сын бренчал, как какой-нибудь трахнутый черномазый раздолбай, и что Тони нужно готовиться к поступлению в клёпаный колледж, а не забивать голову ерундой. Затем он понизил голос, перешел на торжественный тон, вытащил из стола распухшую черную тетрадь с торчащими листами, и предложил ознакомиться с трагическим — так он выразился — состоянием семейного бюджета. Он потребовал отличной успеваемости, и намекнул, что Тони мог бы пойти поработать в его магазин, раз уж ему так нужны деньги. Тони был не против, но в деньгах нуждался сейчас, а не в конце лета. Наконец, отец попросил у Тони послушать записи его группы, чтоб убедиться, что это серьезно. Куда уж серьезней — Тони уже три года почти не отрывался от гитары. Сначала он не хотел давать записи. Он боялся, что отец, чье музыкальное образование закончилось на Элвисе, не поймет. Отец настоял, скорее всего, действительно не понял, и, возможно, именно поэтому деньги все-таки дал.
