Венок Петрии - [28]
«И через стенку ты все и слыхала?»
«Да, товарищ судья».
Тот к Витомиру повернулся.
«Что, Витомир, стена промеж вас такая тонкая, что скрозь ее все слыхать? Ты слышишь, что говорят у Полексии?»
Витомир встал.
«Нет, — говорит, — товарищ судья, не слышу. Не такая уж она тонкая».
Судья, показалось мне, повел бровями. И вроде переглянулся с теми, кто рядом с им сидел.
«Ладно, — говорит. — Ступай, Полексия, садись на место».
Вернулась она на место.
Взялись они за Витомира. Начали его выспрашивать.
Он отвечать-то отвечает, но то ли растерялся, то ли испужался, знай бурчит себе под нос, а что — разобрать нельзя. Бурк, бурк, и все. Бурк, бурк, и все. Ровно кашей рот набит.
Вроде бы защищает он доктора Ешича, не скажешь, что не защищает, говорит, Милияну перво-наперво Полексия мяла, а опосля токо Ешич операцию делал, но так, господи, говорит, точно сам себе не верит. Похоже, и сам-то себя еле-еле слышит, а другим каково?
Зло меня взяло. Доктор Ешич, вижу, совсем сник, главное из-за того, что Милияна на суд не пришла, — неладно это вышло, но как хошь понимай, а на его уж и глядеть мочи нет. А этот ничё не примечает, знай бурчит себе под нос.
А они, брат, все видят. Их не проведешь. Как начнешь петлять и путаться, сразу решают — вранье. Да и кто поверит, когда ты так бормочешь?
«Хорошо, — говорит прокурор, — ты сказал, что Милияну поначалу Полексия мяла и токо опосля того она пошла к доктору Ешичу. А откудова тебе это известно? Ты видал это своими глазами?»
«Да нет, — бормочет Витомир, — я-то не видал, что они там делали. Мне Милияна сказала».
Увязает человек все глубже. Да открой же рот, думаю, чтоб тебе пусто было! Да скажи, что видел! Чего тебе стоит, господи? Иль ты неправду скажешь? Да скажи, мямля, ведь ни в чем не погрешишь!
Видать, даже судья захотел ему пособить.
«А когда она тебе сказала, Витомир? Сразу опосля того или позже?»
Но нет, нынче ему сам бог не поможет! Последние мозги отшибло у мужика.
«Сказала, — отвечает, — тою ночью, когда ей худо стало и когда мы позвали доктора Чоровича».
Ну что ты с им сделаешь, ничё не может из себя выдавить! Не может, к примеру, сказать, что ждал ее дома, когда она к Полексии ходила. Ну ладно, не видал, как та ее мяла, зато видал, как она вернулась, какая она тогда была. Все бы польза была. Но нет, ноне с им каши не сваришь, нипошто.
Поспрашивали они его, поспрашивали, все надеялись, может, сберется с мыслями, и наконец отступились.
Прогнал его судья на место. Пошел вон, думаю, болван. Мокрая курица ты, а не мужик.
А мы-то хороши — злимся на его, что ничё вспомнить не может, а сами про его беду и думать забыли. И он, брат, мучается, и ему не сладко приходится.
Стыд его ест, господи. Знает он, что промеж его и Милияны недавно было, знает, что вышел он перед ей негодяем, и теперича боится, как бы здесь про то не дознались. Ведь недавно он с этой Милияной разводился — я тебе про то не рассказывала, опосля расскажу, — прямо с детьми из дома выгнал, другую жену хотел привесть, да и та уж, понятно, не девушка, чай, — весь поселок про то знал, а теперича, не прошло много время, и Милияна в положении! Добром и не помирились, а он уж ей ребеночка соорудил. И когда успел? Как же ты с ей разводился, ежели сразу после того у жены снова брюхо выросло?
Да, брат, так себя мужик показал, что глаза б на его не глядели. И слышать про его ничё не хочу!
Тут судья меня вызывает.
«Ты Джёрджевич Петрия?»
«Я», — говорю.
«Известно тебе, Петрия, что ты должна говорить правду? Что можешь в тюрьму сесть, ежели что солжешь?»
«Известно, — говорю, — товарищ судья, я буду правду говорить!»
Я нисколечки не испужалась. О, думаю, мать твою, весь свой век от страха дрожала. Хочь один раз не буду!
«Ладно, — говорит он. — Давай тогда рассказывай».
Начала я рассказывать. Так-то и так. Так-то и так.
Рассказала все как есть, ничё не утаила, ничё не соврала.
Сказала, что бедная Милияна родила трех девочек и теперича, как снова осталась в положении, испужалась, как бы опять не родить девчонку. Как пошла она к Полексии и та взялась ослобонить ее от ребенка. Как Полексия мяла ее, а опосля, когда пуповину перекрутила и ребенка умертвила, сказала: «Роди его, милая, мальчик будет». И как мы с Милияной поехали в Брегово и я наврала доктору Ешичу, будто она стирала белье и подняла выварку на семьдесят литров и чтой-то себе повредила. А доктор Ешич увидел все тогда токо, когда открыл ее и ребенку уж ничем помочь нельзя было.
Слушает меня судья, слушает. Ни разу не оборвал. А там и спрашивает:
«Ты все сказала, Петрия? Ишо хочешь что сказать?»
«Нет, — говорю, — я все сказала».
«Хорошо, — говорит. — Спасибо, что помогла нам. Иди садись на свое место».
Вернулась я, села. Ну, думаю, ничё, все вышло, как надо, выдержала.
Судья снова к Ешичу: «Вы, доктор, встаньте». Тот встал.
«Понимаете, что могло получиться? Вы на волосок от тюрьмы были. Не будь этой женчины, никто бы вам не помог. А теперича намотайте себе на ус. Не шутите с такими вещами».
«Не буду, товарищ судья», — говорит Ешич.
«Ладно, — говорит судья, — идите, и чтоб я вас здесь боле не видел».
Тут же ослобонил человека. Послал туда, где мы сидели. Сел Ешич рядом. Отдувается, лысину утирает, счастлив, что дешево отделался. Просто не верит своему счастью!
Памяти Горчева. Оффлайн-копия ЖЖ dimkin.livejournal.com, 2001-2004 [16+].
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.