В больницу я попал сразу после каникул, в начале апреля. Впрочем этому я особо не огорчился. Чувствовал я себя тогда хорошо — моя болезнь ещё никак не проявлялась, а в школу ходить не любил «по определению» и был рад любому поводу избежать этой ежедневной повинности. Больницей это место называлось «за глаза», а официально именовалось гордо — Институт Педиатрии. Вот туда я и загремел в конце пятого класса. Мне тогда почти двенадцать исполнилось. Попал я туда с подозрением на астму. Этот диагноз мне тогда ничего не говорил, а в последствии, слава богу, не подтвердился, поэтому я с лёгким сердцем собрал необходимые вещи и под тревожные вздохи родителей отправился в эту обитель. И мне там понравилось. Самое клёвое что там было, так это импортные постели, в которых можно было регулировать высоту лежания и наклон. Правда медсёстры старались, чтобы мы не особо в этом усердствовали — боялись как бы не свалились во сне, но я всё же поднял постель на уровень подоконника окна, благо подоконники там были низкие. Это же так классно — лежать, жевать печение и смотреть в окно не на скучное небо, а на едущие машины и спешащих пешеходов. Наше отделение находилось достаточно высоко — на шестом этаже. Ребята там лежали самого разного возраста и из самых разных мест Союза. В основном все как и я — на обследовании. Мы как-то быстро сдружились, образовав группу сверстников и весело проводили время за игрой в карты или хулиганили — кидали бумажные «бомбы» заполненные водой вниз — на асфальт. Отделение у нас было смешанное — палаты с мальчиками чередовались с «девчоночьими» палатами. Но было много свободных палат, особенно в конце коридора. Там они были и не такие большие как наши — одно или двухместные.
Когда у нас появилась эта девочка я точно не могу сказать. Этого дня я не запомнил. Может даже встретил её, когда она поступала в наше отделение, но не заметил, хотя вряд ли. Уж на неё бы я точно обратил внимание. Зато точно помню как она появилась в столовой. Тут надо сказать, что столовая находилась в самом конце больничного коридора, вернее он заканчивался столовой. Кормили нас там хорошо, так что домашние «запасы» выполняли роль десерта, а не основной пищи. Те кто лежал в больнице могут меня понять. Но я отвлёкся, как только эта девочка вошла в столовую, Колька, который сидел рядом со мной завопил:
— О, мумия пришла!
У этой девочки лицо закрывала марлевая повязка, с вырезами для глаз, носа и рта. Лоб и шея у неё тоже были забинтованы. При словах Кольки девочка как-то странно дёрнулась, мельком посмотрела в его сторону и поспешила сесть за стол, где обедали девочки. Уж не знаю, отчего они её так не взлюбили, но насмешки и издевательства там тоже посыпались как из рога изобилия. Тут меня впервые кольнуло что-то типа жалости к ней. Возраста она была моего, если судить по росту. Странно, но я почему-то сразу могу определить ровесник мне человек или нет, независимо от того на сколько лет он выглядит. Из под бинта виднелись светлые волосы. Хоть я и не мог сказать наверняка, но стрижка у неё явно была короткой. Иначе волосы бы спадали из-под бинтов. Эта девочка даже не доела суп — так они её достали, она вскочила и выбежала из столовой. К жалости у меня добавилось ещё и чувство противности, как будто сам сделал что-то нехорошее. Вобщем ушёл я с этого обеда в плохом настроении. Хочу сделать ещё одно отступление, стены в наших палатах были частично прозрачными. Примерно на высоте полтора метра обычную бетонную перегородку заменяло стекло. И привстав на кровати можно было спокойно увидеть, что твориться в любой соседней палате. Для чего это было сделано не знаю, наверно, что бы нас детей было легче контролировать. Эту девочку положили в двухместную палату, из тех, что находились конце коридора, но лежала она там одна, как я говорил раньше в отделении было много свободных мест. Я старался отогнать мысли об этой девочке с забинтованным лицом и почти забыл о ней, когда вечером ко мне подошла наша медсестра Оксана и попросила, чтобы я отнёс ей ужин.
— Она плохо себя чувствует, поэтому в столовую идти не может, а мне сейчас отлучиться надо, так что ты Игорь, отнеси ей поднос с ужином, а потом тарелки забери обратно в столовую.
— Хорошо, — я пожал плечами. Мне собственно было всё равно, но втайне я радовался тому, что смогу сделать для этой девочки что-то хорошее. Когда я вошёл к ней в палату, она обернулась, но тут же отвернулась обратно к стене.
— Вот… я ужин принёс, — промямлил я, мне почему-то стало ужасно неловко, и я поспешил выйти, закрыв за собой дверь. Как-то само собой за мной закрепилась эта обязанность — носить ей еду из столовки. Оксана и другие медсёстры в шутку называли меня «кормильцем». Что касается наших ребят, то пара затрещин и одна серьёзная драка прекратили все насмешки надо мной, а за одно и над ней. Впрочем с «мумией» как её все называли и так никто не общался. А эта девочка всё так же лежала в своей постели и отворачивалась каждый раз, когда я приходил. Иногда, по вечерам я замечал, что она тихо всхлипывает. В эти моменты мне становилось особенно её жалко. Но что-то сделать или просто заговорить я не решался. От этого становилось ещё обиднее и тоскливее на душе. Однажды вечером я всё же решился. Неся, как обычно ей поднос с ужином, я зашёл в свою палату и положил на него пару бананов и апельсин, которые заранее забрал из шкафа с продуктами, которые нам передавали родители. Она всё также лежала отвернувшись к стене. Я поставил поднос и с сильно бьющимся сердцем вышел из палаты. Ужин в столовой я уплёл минут за пять. Это был для меня своеобразный рекорд, хоть есть не хотелось совсем. Я давно так не волновался. Когда я подходил к её палате, чтобы как обычно забрать посуду, то чувствовал, что сердце готово выпрыгнуть у меня из груди. «Блин, да что со мной такое, она же обычная девчонка, а я просо сделал доброе дело — поделился фруктами», — успокаивал я себя, но это не помогало. На этот раз девочка не отвернулась к стене, а настороженно посмотрела на меня и тихо сказала:
