Великие заговоры - [37]

Не вам ли обязаны они немилостью, в которую попали благодаря своему неосторожному поведению, к которому, кстати, именно вы их подтолкнули? Так что, будучи главным виновником и творцом их несчастий, разве вы в свою очередь не должны были опасаться и на себя навлечь нечто подобное? Сегодня уже ясно видно, что вовсе не любовь к отцу была источником того ревностного желания угодить ему, которое вы демонстрировали в защите его интересов. Если бы и в самом деле вызывал в вас ужас замысел, стоивший жизни вашим братьям, едва ли вы стали им подражать. Но разве не очевидно, что лишь желание погубить соперников, способных оспаривать у вас право на корону, двигало всеми вашими поступками? А к первому преступлению — братоубийству — вы охотно присоединили бы и второе — самое гнусное — отцеубийство. Иначе, с какой стати стараться вам сократить и без того, возможно, короткую жизнь вашего больного отца, положившего столько трудов на ваше воспитание, любившего вас самой искренней и пылкой любовью, всегда относившегося на людях и в частных беседах с глубокой нежностью и заботой к своему старшему сыну. Должен ли был Ирод ожидать появления убийцы в образе его самого любимого, почтительного, да к тому же еще и осыпаемого благодеяниями сына? Вам нечего сказать в свое оправдание. Напрасно стараетесь вы на наших глазах вывернуть наизнанку законы, установленные против преступников, под тем предлогом, что показания свидетелей вырваны силой и под пыткой у ничего не сознающих людей. Если это и не безупречное средство для открытия истины, вбе же им часто и на законном основании пользуются при раскрытии тяжких преступлений. Ясно, что сами вы не боитесь пыток. Ваше упорство было бы похвально, если бы не было так преступно. Полагаете, молчание под пыткой будет служить надежным свидетельством вашей невиновности? Но и у последнего негодяя иногда хватает выдержки и силы, чтобы перенести самые жестокие страдания, ни словом не обмолвившись о своем преступлении и не выдав себя. Правда, что вы так и не осуществили своего варварского плана, но когда речь идет об отцеубийстве, достаточно одного преступного желания и воли, чтобы понести заслуженное наказание и испить чашу возмездия.

Теперь очередь за вами, Квинтилий Вар, наместник сирийский, произнести приговор, заставящий трепетать всех тех, кто впоследствии и даже, быть может, в другие времена осмелится организовывать заговоры против родителя и благодетеля».

Антипатр понял, к чему клонится завершение этой речи, и был не на шутку испуган, но ничто так не угнетало его, как укоры совести, напомнившей ему о преступлениях уже совершенных и тех, которые он намеревался совершить. «Можете говорить, если считаете себя невиновным. Мы вновь выслушаем вас», — обратился к нему Вар. Но Антипатр ничего не ответил, напротив, он склонил голову, прося бога стать его последним заступником. Судья, видя, что обвиняемый ничего не говорит в свою защиту, велел принести яд, о котором так много говорилось на этом процессе, чтобы испробовать его силу в действии. Яд дали одному из приговоренных к смерти, и тот тотчас же пал мертвым. Антипатра отвели в тюрьму, были захвачены и вскрыты письма, им написанные и могущие его уличить.

Между тем Ирод был сражен одним из самых тяжких приступов старой и уже известной нам болезни. Медленный жар, подкрадываясь и распространяясь по его телу, постепенно охватил внутренние органы, подтачивая его последние силы. Его мучил нестерпимый голод, который никакая еда не могла унять. Желудок и другие внутренние органы были настолько изъязвлены и изъедены, что часто видели, как из тела царя выползают черви. Ему было трудно дышать, и дыхание несчастного стало столь зловонно, что никто не отваживался приблизиться к нему. Находясь в таком горестном и ужасном положении, он принужден был страдать от невыносимых болей. Видя, что болезнь его неизлечима, царь роздал деньги из своей казны воинам, сановникам, вельможам и друзьям. Но за этим актом подлинного великодушия последовал другой — ужасный, на который едва ли отваживался кто-либо другой прежде Ирода.

Царь повелел самым знатным иудеям под страхом смертной казни ехать в Иерихон. Когда же они прибыли туда, им велели собраться на ипподроме. Затем он призвал к себе Саломею и Алексаса, супруга Саломеи, и сказал им: «Я чувствую, что смерть моя близка, но это долг, который каждый обязан платить природе, и я не смею роптать на ее законы. Другое огорчает меня, — я не смогу перенести того, что после смерти буду лишен почестей, которые оказывают всем монархам. Знаю, до какой степени иудеи ненавидят меня, ведь за всю мою жизнь я испытал от них много самых тяжких оскорблений, и сейчас они не упустят случая предаться с восторгом самой буйной, самой необузданной радости, едва закроются для света этой жизни глаза мои. Мысль эта, признаюсь вам, приводит меня в отчаяние, и я ожидаю от вас одного — что вы убережете мои бренные останки от такого позора. Если хотите почтить меня достойными похоронами, вот что вам надлежит сделать, вот что я требую от вашей любви ко мне: едва я испущу последний вздох, велите окружить ипподром воинами, не объявляя никому о моей смерти, и повелите им умертвить всех, кто будет там находиться. Таким образом вы принесете достойную жертву в мою честь, столь необыкновенную, которой никогда не бывало на похоронах других царей».