Великие заговоры - [28]

Слова эти заставили весь Рим трепетать за судьбу вдовы и детей Германика. Случай, упомянутый мною, произошел прежде добровольного удаления Тиберия из Рима. А несколько месяцев спустя, поселившись на Капри, он написал сенату пространное письмо, в котором желчно и горько укорял Агриппину за нестерпимую надменность и неукротимую гордость и обвинял Нерона в самом позорном распутстве. Сенат был в затруднении, не зная, какое решение принять: желания и намерения императора были выражены недостаточно ясно, а потому и мнения сенаторов разделились. Народ толпился возле здания сената, пока слушалось это дело. Граждане, трепещущие за участь Агриппины и ее сына, обращались с мольбой к императору, полагая, что у того достанет ума и сострадания, чтобы не допустить гибели собственного семейства. Сенаторы не решили ничего. Сеян писал патрону, что его приказы остались невыполненными и преданы забвению, что в Риме слышатся крамольные речи и что последствия всего этого могут быть самыми серьезными. Тогда, понимая, что дело затягивается, Тиберий написал второе письмо, полное гневных угроз в адрес Агриппины. Он горько упрекал народ и сенат Рима за публичное оскорбление величия римского народа и его повелителя. Вместе с тем император опять ничем не выдал своего истинного намерения, ни словом не обмолвившись о желательном для него исходе дела. К сожалению, сейчас нам неизвестно в подробностях завершение этого злосчастного процесса. Известно только, что в следующем году Агриппина была сослана на остров Пандатерию, а Нерон и Друз объявлены врагами римского народа. Первого отправили в изгнание, второму тюрьмой служили поначалу апартаменты дворца, которые ему под страхом смерти запрещено было покидать. И мать, и ее опальные сыновья находились под строгим и неусыпным надзором стражи Тиберия. Эти несчастные окончили свою жизнь самым горестным, достойным жалости и сожаления образом: Нерон — на острове Понтии, лежащем у берегов Лация, а Друз — в подземелье Палатинского дворца. Предполагают, что Нерон был вынужден сам покончить с собой, когда якобы по воле сената к нему явился палач с петлей и крючьями и предложил избрать либо жестокую пытку и казнь либо добровольную смерть. Друза же голод и жестокое обращение (при полной изоляции несчастного от внешнего мира) измучили до такой степени, что он пытался грызть солому из своего тюфяка. Говорят, кости обоих, когда за ними пришли, были так разметаны, что их лишь с великим трудом удалось впоследствии собрать. Смерть Агриппины была не менее ужасна. Сосланная на остров Пандатерию, далеко от своих сыновей, она, подвергшись побоям центуриона, лишилась глаза. Тогда мученица решила умереть от голода, но по приказу императора ее кормили насильно, побоями раскрывая ей рот и таким образом вкладывая пищу. И даже когда она, упорствуя, погибла, император продолжал ее злобно преследовать: самый день ее рождения Тиберий велел отныне считать несчастливым, себе же в заслугу вменив даже то, что он не велел палачу задушить ее, а тело сбросить в Гемонии[12]. За подобное «милосердие» он принял от сената декрет с выражением благодарности и даже подношения в виде золотых чаш, помещенных им затем в храме Юпитера Капитолийского.

Но мы немного отвлеклись в сторону от основного нашего повествования. Ведь и Агриппина, и Друз погибли вскоре после гибели Сеяна, источника их зол и творца их смерти. Лишь Нерон окончил свои дни волею судьбы прежде падения могущественного фаворита. Я сознательно немного опередил события, чтобы теперь всецело сосредоточиться на рассказе о последних месяцах жизни Сеяна[13].

Итак, последнему в буквальном смысле слова уже не о чем было молить богов — просто не оставалось конкурентов, способных оспаривать у него верховную власть над империей. Могущество и авторитет негодяя росли день ото дня, а вместе с ними возрастало и доверие к нему императора, которое престарелый тиран решил выказать вот каким образом: отныне в день рождения Сеяна должны были справляться и роскошные общественные игры, его фортуной и именем должны были произноситься клятвы, точно так же как делалось это именем и фортуной самого императора. Почти во всех районах города были воздвигнуты статуи нового полубога, пред которыми надлежало возносить мольбы и воскурять фимиам, а также приносить положенные в таких случаях жертвоприношения. Одним словом, фавориту не хватало лишь титула императора, чтобы сравняться буквально во всем со своим господином. Но Тиберий, эта старая змея с медленными, как сказал о нем Август, челюстями, наконец проснулся, открыл глаза и понял, что задумал против него столь могущественный слуга. Решение было принято мгновенно. Следовало действовать не только с немалой решительностью и неумолимостью, но и с не меньшей осторожностью. Врага, подобного Сеяну, нельзя пожелать никому, ведь он теперь уже не только знал и исполнял все замыслы и приказы правителя, но и сам от лица императора отдавал приказы, назначал и даровал должности и звания в государстве и армии. Тиберий даже сделал его своим коллегой по консульству, тем самым сделав Сеяна совершенно ненавистным подавляющему большинству римлян, потерявших из-за него самого и его ставленников возможность самим занимать почетные должности в государстве. Но так как именно это и было тайной и подлинной целью императора, теперь держащего все нити империи в своих руках, он продолжал охотно возлагать на всесильного министра исполнение самых жестоких и несправедливых распоряжений императорского двора — таким образом сознательно превращая фаворита в мишень для все возрастающей общественной ненависти. А Сеян рассматривал как лишнее подтверждение императорского доверия то, что было на самом деле всецело направлено на его скорейшую гибель. Хозяин обыгрывал зарвавшегося, обнаглевшего и совершенно ослепленного успехами слугу. Сладостные имена друга и коллеги, которыми наградил его Тиберий, лишь еще сильнее распалили гордое тщеславие министра. И подобно тем жертвам, которых украшают великолепными венками прежде чем убить, Сеян был возведен опытной рукой жестокого кукловода на самые вершины власти, могущества и славы лишь за тем, чтобы пожать плоды собственных трудов и низринуться в пучины глубочайшего позора и презрения. Конечно, до поры до времени не все замыслы Сеяна были известны старому Тиберию, но однажды он узнал о том, что теперь на его жизнь готовится покушение. Об этом сообщила ему Антония, мать Германика. Узнав об этом, император сначала хотел тотчас обрушить на фаворита свой гнев. Однако действовать таким образом против человека, имеющего в своем распоряжении преторианскую гвардию, было в высшей степени неосмотрительно. К тому же, сколь ни плох, несправедлив и гнусен был министр, все же он не мог не иметь верных сторонников и приверженцев как в армии, так и среди гражданского населения Рима и Италии. И если его ненавидели добродетельные граждане, то, уж конечно, любили и боготворили отпетые, а зачастую и подкупленные им негодяи. Более того, римляне, давно страдавшие под гнетом императора и префекта претория, с одинаковым безразличием должны были взирать на внезапную трагическую кончину одного из тиранов.