Веди свой плуг над костями мертвых - [44]

— А что вы делали в жизни? — вдруг спросил Борос.

Его слова прозвучали так неожиданно, что я сразу погрузилась в воспоминания. Они проплывали перед моими глазами и, как это часто случается, все в них казалось лучшим, более привлекательным, более счастливым, чем в действительности. Удивительно, но мы замолчали.

Для людей моего возраста уже не существует мест, которые мы действительно любили и которым принадлежали. Не существует места детства и молодости, села, куда мы ездили на каникулы, парки с неудобными скамейками, где расцветала первая любовь, города, кафе, дома. Даже если они сохранились снаружи, это вызывает боль, потому что похоже на раковину, которая зияет пустотой. Мне некуда вернуться. Это напоминает состояние заключения. Стены камеры — это горизонт того, что я вижу. За ними существует мир, но он чужой и мне не принадлежит. Поэтому для таких, как я, возможно только «здесь и сейчас», ибо любое «потом» кажется сомнительным, неопределенное будущее едва вырисовывается, напоминая Фата-Моргану, которая может скрыться от малейшего дуновения ветерка. Вот о чем я думала, когда мы сидели молча. И это было лучше, чем разговор. Не знаю, о чем думали оба мужчины. Может, о том же, что и я.

Мы все-таки договорились на вечер и втроем выпили немного вина. Нам даже удалось вместе попеть. Начали от «Сейчас я к тебе не приду», но робко и тихо, словно под открытыми в сад окнами притаились большие уши Ночи, готовые подслушать наши мысли, слова, даже песни, и предъявить на рассмотрение Верховного суда.

Только Борос не тревожился. Оно и понятно — он был не дома, а на гастролях всегда можно позволить себе подурачиться. Откинулся на стуле и, делая вид, будто аккомпанирует себе на гитаре, прищурился и запел:

— Зер-и-и-з а ха-а-аус ин Нью-у-у Орли-ин,

Зей ко-о-ол зе Ра-а-Айзин Са-а-ан…

А мы, как зачарованные, подхватили мелодию и слова и, глядя друг на друга и удивляясь этому неожиданному согласию, запели вместе.

Оказалось, что мы более или менее знали слова до момента: «О mother, tell your children», что хорошо свидетельствует о нашей памяти. Потом начали что-то мурлыкать, делая вид, что знаем, что поем. Однако не знали. И взорвались хохотом. О, это было прекрасно и так трогательно. Затем сидели молча, пытаясь вспомнить другие песни. Не знаю, как там у кого, а у меня весь песенник испарился из головы. Тогда Борос пошел в комнату и принес крошечный полиэтиленовый пакетик, откуда вытащил щепотку сухого зелья и начал скручивать из него сигарету.

— Господи, я не курил травки уже лет двадцать, — неожиданно сказал Матога, и его глаза засияли, а я посмотрела на него, удивленная.

Это была очень светлая Ночь. Июньское полнолуние называют полнолунием голубой Луны, потому что светило приобретает тогда очень хороший голубой оттенок. Если верить моим «Эфемеридам», эта Ночь длится всего пять часов.

Мы сидели в саду, под старой яблоней, на которой уже завязались яблоки. Сад благоухал и шелестел. Я потеряла ощущение времени, и любая пауза между предложениями казалась мне бесконечной. Перед нами открылась временная пропасть. Мы разговаривали целую вечность, постоянно говорили о том же, точно то же, то одними, то другими устами, и ни один из нас не помнил, что аргумент, которому он сейчас возражал — это тот, который он перед тем отстаивал. Собственно говоря, мы вовсе не спорили; вели диалог, триалог, трое животных, некие гоминиды, полулюди, полуживотные. И я поняла, что нас много в саду и в лесу, а наши лица покрыты шерстью. Странные существа. А дерево окружили знакомые Летучие мыши и поют. Их тоненькие, вибрирующие голоса колебали микроскопические частицы тумана, поэтому Ночь вокруг нас стала тихо звенеть, созывая всех Существ на ночную службу божью.

Борос на целый эон[9] исчез из дома, и мы сидели с Матогой молча. Он широко открыл глаза и смотрел на меня так пристально, что пришлось спрятаться от этого взгляда в тень дерева. Так я и сделала.

— Прости меня, — только и сказал он, а мой ум запыхтел, как огромный паровоз, чтобы понять его слова. Что такое у меня было, что нужно простить Матоге? Вспомнилось, как он несколько раз не ответил на мое приветствие. Или как говорил со мной через порог, когда я принесла ему письма, и не захотел впустить меня в свою опрятную, чистенькую кухню. И еще: он ни разу не справился обо мне, когда я тлела в постели, соревнуясь с болезнью.

Но это не те дела, которые я должна ему простить. А может, он имел в виду своего холодного, насмешливого сына в черном пальто. Ну, что же, мы своих детей не отвечаем.

Наконец Борос появился в дверях с моим лэптопом, которым он все равно уже пользовался, и подключил к нему свои наушники, похожие на волчьи клыки. Достаточно долго было тихо, а мы ждали какого-то знака. Наконец услышали грозу, но она не испугала нас, и даже не удивила. Воцарилась над колокольчиками из мглы. Мне показалось, что эта музыка — самая подходящая, ее создали именно для этого вечера.

— Riders on the storm,

— раздались откуда-то слова.

Riders on the storm

Into this house we're born

Into this world we're thrown

Like a dog without a bone