Вечный Грюнвальд - [68]

И молвит Виссегерд: высвободись наконец. Пускай понесут тебя черные боги, поклонись черным богам, слейся с ними в одно целое. И они все сливаются в одного, и исчезает Индра, и исчезает Дзив Пацерж, и все они становятся Чернобогом, и складываются из дыма жертвенного, из убитого тура, которого я убил и в жертву им дал есмь.

А я не кланяюсь есмь. Не падаю на колени. Non serviam (Не прислуживаю — лат.). Возможно, я излишне горд или недостоин, не знаю этого — только не кланяюсь. Черные боги вели меня с того времени, когда Твожиянега я ножичком заколол, и никуда они меня не привели.

Так что отворачиваюсь я, желаю уйти, только махлер Вшеслав заступает мне дорогу, он держит секиру и говорит, что если желаю я уйти, то вначале должен его убить, что живым я не могу его здесь оставить, я же гляжу на клубы дыма от жертвы своей, что окутывают ветви священного перка, и не вижу я в них черных богов, точно так же, как в церквах и соборах не видел я Господа Христа, и уже понимаю, что не должен Вшеслава убивать, и уже понимаю, что если бы убил его есмь, то навечно во владении его оказался бы, в рабстве у него, так что опускаю я свой меч и ухожу, и знаю я, что не поднимет он на меня секиры, и даже оглядываюсь и вижу: он палкой разгребает жар еще горящего костра и пытается вытащить кусок горелого мяса: страшно он голоден.

Я же ушел, в каком-то жмудинском поселении украл простую одежду и шел дальше, уже совершенно одинокий: без матушки, без Твожиянека, без махлера Вшеслава, без Господа Иисуса, без Господа Бога, без черных богов.

И в конце концов дошло до меня: я не мужик и не рыцарь, ни немец я и ни поляк, не добрый христианин, но и не язычник, я — никто. И подумал я тогда, что хочу умереть — но не просто так, ибо умирал я от ненависти к людям и мира, ими сотворенного.

Так что шел я, куда глаза глядят, воруя харч или греясь у огня, к которому меня пригласили, с безразличием выслушивая новости, ничего не желая, кроме тьмы, что вошла бы мне в голову и замкнула ее.

А потом дошли до меня известия о войне — о войне тех, которых ненавидел я, с теми, которых ненавидел так же. И подумал я, что вот так смогу темноту найти.

А по дороге напал на литовского боярина, что молился по-русински и говорил: спаси, Господь! Только я его тут же и убил, забрал у него доспехи и коня, и капеллину, и поехал я в сторону своей смерти, о которой вы уже все знаете, так что нет смысла о ней рассказывать, кроме того, что на поле битвы попал я в рядах хоругви Лингвена, а после того отъехал от рядов, сошел с коня, начал убивать и погиб.

И, умирая, думал я: королевич есмь. И еще шепнул: королевич есмь.

А после того в битву эту я попадал мириады раз: с рыцарским крестом mit Goldenem Eichenlaub, Schwertern und Brillianten[92] в качестве артиллерийского офицера на борту "Гаутамы", флагманского ландкройзера хохмейстера Унгерна фон Штернберг, и в эскорте того же ландкройзера, и под гигантской гусеницей того же ландкройзера, и в кокпите чешского штукаса, когда серый силуэт "Гаутамы" входит в мой прицел, и я начинаю входить в пике, и четвертьтонная бомба отрывается от моего самолета, а для меня весь мир чернеет, только не от смерти, но от перегрузок, превышающих шесть "же".

И был я в Вечном Грюнвальде, и в Эвигер Танненберге, и был я при втором Танненберге в армии Людендорфа и Гинденбурга, был я и в войсках Самсонова, разбитый и сломленный, присутствовал я и при том, как безумная Матильда Людендорф и сам Людендорф — тот самый, бабку которого в Эвигер Танненберг пришлось отдать полякам, потому что она была фон Дзембовской — учреждали Tannenbergbund[93].

Был я под Грюнвальдом, свернувшись за башенкой советского танка, сломя голову мчащегося вперед, за Сталина, за Родину; и сидео в окопе, в сторону которого тот длинностволый Т-34 направлялся, сидел, сжимая трубу panzerschreck'а, которым я не мог пользоваться, или же заряжал древнюю, однозарядную винтовку, потому что геам, фолькштурмистам выдавали только такое оружие.

И был я при Грюнвальде в ходе войны, что велась из глубоких подземных бункеров, где вместо людей на поле боя сталкивались дроны и боевые роботы; и был я на такой войне, которая не была войной физического уничтожения, но велась уже совершенно по иным принципам, и вели ее в элегантных костюмах за столами, заставленными очень дорогим вином и блюдами, войну вели, пожимая друг другу руки, называя друг друга "приятелями" и похлопывая по спине.

И был я тогда, когда польские рыцари начали петь: Богородица, дева, Богом прославленная Мария, своего Сына Господа мать избранная, Мария! Способствуй нам, прости нам. Кирие элейсон. Твоего дела, Креститель, боже, услышь голоса, наполни мысли юдские. Услышь молитву, которую мы возносим, и позволь дать, чего просим: на этом свете божескую жизнь, после жизни же — пребывание райское. Кирие элейсон.

И был я, когда рыцари в плащах белых с черными крестами молились покровительнице Ордена своего: Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum. Benedicta tu in mulieribus et benedictus fructus ventris tui, Jesus.

Мириады раз слышал я эти молитвы. И слышал я, как шепчут эти слова, умирая, и как взывают имя Ее, рубясь на мечах, и как падают на землю, и кровь их в землю впитывается, и как верят, что это во имя Нее подняли они десницу на врага, во имя Нее они умирают.