Вечный Грюнвальд - [67]

Так что шли мы, виляя из стороны в сторону, но, в основном, на восток, переходили ручьи и мелкие речки, и Виссегерд, который уже ни в чем не походил на купца, выбирал дорогу так, что ни разу не встретился нам след человека. Зато приходилось прогонять медведей, заинтересовавшихся вонючими людьми, появившимися в их царстве; один раз удирали мы от огромного, черного будто смола тура, быка с выцветшей полосой вдоль спины и рогами, словно чудовищные копья.

— Черные боги подают нам знамения, — отозвался Виссегерд, он же махлер Вшеслав, единственный отец, что был у меня, и вновь замолк, и больше уже не отзывался, я же не отважился ответить.

Сколько же раз в извечном умирании уходил я потом, отворачивался от мира, от людей, а пуща — то есть пустота — говорила: вступи в меня. И я вступал в пущу: вступал в леса, широкие расейские леса, сибирские кедровые и никем не пройденные, вступал в песчаные пущи, высохшие, направляясь к лишь одному мне ведомому оазису, в Сахаре, когда дезертировал я от Росселя или от Копанского из-под Тобрука[90], и старый бербер вел меня через пески к воде; и в пустыне Гоби, когда сбежал я от Унгерна фон Штернберга, где замерз насмерть уже в первую зиму, потом высох, и два столетия лежал мой мумифицированный труп, плечом к плечу с трупами тохаров, гуннов, могнолов и всяких там прочих китайцев, и народов, настолько уже забытых, у которых нет даже названия, потом труп мой обнаружили стервятники и попытались сожрать, но им это уже не удалось, потом нашли меня люди и выставили в музей, подписав фальшивым комментарием. Отходил я очень далеко от последних деревьев: на Новой Земле или же на Острове Врангеля уходил я от коллег-подхалянцев[91] со свастиками на воротниках или же от переодетых в мундиры Вермахта метеорологов в Гренландии или на Свальбарде, и на Лабрадоре, и на острове Баффина, я уходил, неся с собой карабин, нож и топор, строил дома из плавуна и жил в них или сразу же умирал.

Так что вступал я в чащобу с намерением остаться в ней уже навсегда. И иногда мне это удавалось, за время, более краткое, чем ожидал: ибо, все-таки, в пущу входил я затем, чтобы в ней жить, а не затем, чтобы сразу же в ней умереть, умереть ведь можно легко, в особенности — на войне, а все мое извечное умирание вокруг войны завязано. Так что удирал я или уходил, чтобы жить, но весьма часто это вот "навечно" приходило ко мне еще в тот же самый день: я падал в щель ледника, меня хватали и убивали тибетские разбойники, меня пожирали волки или полярные медведи — а через несколько недель я умирал от отсутствия воды, когда не находил того оазиса, который должен был найти, или же от холода, либо от голода.

Так зачем же я удирал? Убегал, потому что желал свободы или, по крайней мере, освобождения; только все это были попытки, заранее обреченные на поражение. Мое рабство жило во мне, во ВсеПашко. И знал я, по-настоящему знал: убежать невозможно.

Никуда невозможно убежать, ибо не было возможности побега в истинном моем в-миру-пребывании, не было ее в Извечном Грюнвальде, где Мать Польша и Германия покрыли землю, словно "инь" и "янь" покрывают поверхность круга, каждое дерево и каждый кусок льда, каждую песчинку и каждый камень, каждую каплю воды и травяной стебель, все является либо польским, либо немецким.

Нет безразличных словно Будда тюленей и моржей на каменных пляжах Новой Земли, которые перед смертью никогда не познали человека, и потому их существование обладает совершенно иным измерением, и мясом которых я питался, жиром которых наполнял светильник и нагревал свою хижину — в Извечном Грюнвальде все, что живо, служит или Матери Польше, или Германии.

А в моем истинном в-миру-пребывании Виссегерд промолвил:

— Черные боги дают нам знамения.

И мы отправились дальше, к глубинам лесов Жмуди, и шли мы по пуще, в которой не ступала нога человека, и ветки сдирали с нас, словно ведьминские ногти, одежды, и они содрали с меня даже ножичек, которым пронзил я Твожиянека, и даже батистовый платок, ради которого я пронзил его, и шли мы, нагие и оружные, и кожу, и мою, и Виссегерда, те ветви калечили, словно когти, и в конце концов пришли мы к месту, в котором лес раскрывался, на поляну, покрытую травой и открытую Дзиву Пацержу, священному солнцу, ясному своду неба.

То было требище, куда никогда еще не приходили никакие жерцы, и никто не возлагал здесь жертв, и стали мы там, нагие, и вонзили мечи в землю, потом уселись под ветвями перка, или же дуба, и устремили взгляды свои к сияющему своду неба.

А после того Виссегерд приказал мне найти и убить тура. И вязял я меч, и отправился, нагой, в лес, и обнаружил тура после пяти дней блужданий изасад, и я шел за ним столь долго, пока не удалось мне загнать его в место с настолько густой лесной подстилкой, что тяжелый зверь не мог уйти в нем от человека, и пошел я на тура, а тот повернулся ко мне и атаковал меня, только я увернулся и вонзил меч в его бок, и пронзил я его, и достал до сердца, и пал тогда тур.

А Виссегерд пришел ко мне, и мы, вырезав мечами лаги, устроили волокушу, и с трудами огромными, затащили черного быка на наше требище, сложили высокий костер, возложили на него тура, и зажгли этот костер, ради Черных Богов, чтобы затанцевали они вокруг него, и вот пошли они по кругу, солярные и хтоничные, сухие боги и мокрые боги, Велес, Змей, Сварог, Индра, Кришна и Радогощ, Дзив Пацерж с именем во всех языках потомков ариев: то есть, Тиваз, Зевс Патер, Иове-Юпитер Патер, Дыяус Питар и самый старший — Дыеус Фатер. А еще Один, и Тор, и какие-то другие.