Вечный Грюнвальд - [69]
И ведь члышал я все это в ином в-миу-пребывании, и было мне все это совершенно безразлично, ибо не верил я в Деву Марию или в Иисуса Христа, и в черных богов даже не верил, хотя ведь они обращались ко мне, а вот Господьь иисус ко мне ни разу не обратился.
В извечном умирании был я в тоске до конца, а злой всеБожок этого конца не мог и не желал мне дать; и дано было мне извечное и предвечное страдание, и мириады смертей, мириады ненавистей, мириады болей. И мне мириады лет.
И так вот, стою я и вслушиваюсь, а слева от меня заводят: Богородица, дева, Богом прославленная Мария, своего Сына Господа мать избранная, Мария! Способствуй нам, прости нам. Кирие элейсон. Твоего дела, Креститель, боже, услышь голоса, наполни мысли юдские. Услышь молитву, которую мы возносим, и позволь дать, чего просим: на этом свете божескую жизнь, после жизни же — пребывание райское. Кирие элейсон.
И стою вот так, и вслушиваюсь, а по правой стороне молятся: Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum. Benedicta tu in mulieribus et benedictus fructus ventris tui, Jesus.
И внезапно понимаю я: припоминаю мириады своих Грюнвальдов и Танненбергов, и вспоминаю все свои смерти и неумирания свои, и после мириад раз — понимаю.
И вдруг доходит до меня: не должен я делать того, что желаю сделать и вечно делаю. Отстегиваю меч, сбрасиваю капеллину, хватаю поводья, только не своего коня, хватаю поводья коня, владелец которого лежит здесь и впитывается в это поле, сажусь я на этого коня и еду.
Отрываю свою "штуку" от эскадрильи. Разворачиваю "пуму". Дезертирую из рядов, ухожу с нейтральной полосы, врубаю "полный назад" в ландкройзере, покидаю Militargrenze.
И внезапно я понимаю: достаточно повернуться. Силе противопоставить слабость, и слабости силу, так учил меня Дёбрингер.
И Она здесь же, и Иисус, а за ними боги — уже не черные, черных уже ведь нет, зато есть светлый купол небес, Дзив Пацерж за ними. И ведь не верю я в них, ведь знаю, что их нет, а они — есть.
Не верил я в них в итинном в-миру-пребывании, не все-верю в них и в своем все-бытии, ибо их здесь наверняка нет, и все-таки — есть.
И битва остается за мной, остаются за мной панцеры Эвигер Танненберг, остаются за мной танки, ландкройзеры, лангеншвертер, дроны, доспехи, копья, рогатины, мечи и секиры, и "гочкисы", и "браунинги", и пакты, и боеходы, и липкие теории. Остаются за мной рыцари, полковники, хорунжие, ефрейторы, комтуры, паничи, бояре, meister Döbringer, и все те, которых убил есмь, и от которых сам был убит есмь.
Все остается за мной. Весь страх, которому подчинялись, все то, что противоречит себе, иные, черные боги, которые суть и которых суть нет; и Иисус Христос, который есть, и которого нет, и страдание, являющееся наиважнейшим, и страдание, на которое не обращаешь внимания, все — весь ВсеПашко остается за мной.
И протягивает ко все-мне руку Она, и протягивает руку Иисус, а все-я все-желает лишь одного: все-умереть, не все-быть уже более, все-со-бою все-желаю уже более не быть.
И все-вы, которые слушаете, отделенные от меня пропастью — все-вы так же об этом все-в-Жизни-мечтаете. О все-небытие.
И, отделяю, вспоминаю такое: мне три года, я просыпаюсь ночью, потому что мне приснился злой, страшный пес, который вчера порвал мою рубашонку, и я боюсь, что он меня съест, и вот я просыпаюсь и плачу, и зову свою матушку, а она тут же, рядом со мной, они прижимает меня к себе и целует, и из тепла ее материнского тела, из ее ласки, из ее объятий, из ее любви вокруг меня вырастают могучи стены, которых не сокрушит никакое чудище; и я засыпаю: спокойный, тихий, в безопасности.
И вот теперь — Она касается ВсеПашко.
И ВсеПашко проваливается в темноту.
КОНЕЦ
Пильховице, весна 2010
