Вечерний свет - [57]

— Мы считаем, что сообщение Давида заставляет принять решение немедленно, — сказал Станислав. — Но, конечно, это ваше дело.

— Мы и без вас прекрасно знаем, что наше дело, а что нет, — сказал раздраженный голос.

Станислав промолчал, удивленно подняв брови. Млотек вмешался:

— К сожалению, у нас знают это не все. Говори, Станислав!

Тот продолжал:

— Это сообщение подтверждает все наши догадки и должно убедить тех, кто еще сомневается. В немецких документах, перехваченных нами, это всегда сокращенно обозначалось Т 11. Теперь все в гетто должны знать, что скрывается за Т 11.

— Чего вы-то вмешиваетесь, — вновь раздался тот же желчный голос. — Ну и пусть евреи подыхают. Это ведь нам подыхать!

Тут опять заговорила та женщина из темного угла:

— Может быть, мы и вправду все погибнем. Но по крайней мере не в Треблинке.

Ее перебил другой голос, задыхающийся, срывающийся на крик:

— По крайней мере не в Треблинке! Другие борются! Когда же мы наконец возьмемся за оружие? Чтоб мир услышал о нас…

— Правильно! — поддержал его Млотек, сидевший рядом со мной. — Вот как надо ставить вопрос.

Тем же обиженным тоном желчный голос возразил:

— Они все забыли про евреев. А теперь вдруг суются со своими советами…

По голосу Млотека заметно было, что он изо всех сил старается сдержаться.

— Мы должны внести свой вклад. Кто же забыл про евреев? В первую голову — твои же друзья. Скажу начистоту: они держат сторону наших врагов. Ну, это ваше дело… Евреи не забыты. Никто не забыт. Под Сталинградом Красная Армия сражалась и за нас.

— Русские сражаются за свою собственную страну, — с вызовом перебил тот же голос.

Млотек процедил, стиснув зубы:

— Даже если они сражаются за свою страну, тем самым они борются за всех нас. У вас же есть оружие…

— И мы его никому не отдадим, — отрезал тот.

Кто-то бросил:

— С вас станется!

— У нас, на той стороне, — сказал Ян мягко, как бы урезонивая спорящих, — тоже попадаются люди, у которых есть оружие и которые не желают пустить его в ход против Гитлера; откуда взялось это оружие — неизвестно. Впрочем, — продолжал он, — и мы пришли сюда не с пустыми руками. Если вы решитесь на восстание, наша организация вас поддержит. Мы со Станиславом останемся здесь, чтобы помогать вам. Мы можем дать вам триста пистолетов и револьверов. Группа наших товарищей готова через городские подземные коммуникации провести на ту сторону как можно больше женщин и детей.

— Голосовать! — крикнул беглец из Треблинки.

Млотек громко сказал:

— Приступим к голосованию!

Воздух дрогнул от разом взметнувшихся рук.

— Итак, решено. Поднимаем восстание! — подвел итог Млотек.

18 апреля

Этим утром, осветившим движения, лица и разговоры всех окружающих меня людей призрачным отблеском принятого накануне решения, мне вдруг вспомнился один из прожитых здесь дней, когда я попал в облаву: эсэсовцы неожиданно оцепили квартал между улицами Заменхофа, Ставки, Генся и Смоча.

Я попался вместе с другими обитателями гетто, по разным причинам случайно оказавшимися на этих улицах. Облава была такая же, как все облавы, — но не для меня и не для тех, кто впервые сел играть в кости со смертью. Правила игры всем известны: обладатель удостоверения с места работы имеет какой-то шанс продлить свою жизнь на короткий, но неопределенный, не предсказуемый точно срок. Помню как сейчас то ощущение отрешенности и призрачной пустоты вокруг, которое охватило меня после первого приступа страха; казалось, какая-то огромная рука схватила меня и вытащила вперед, прежде чем я, держа, как и все, удостоверение над головой и двигаясь в гуще плотной толпы, достиг того места, где рукоятью хлыста решался вопрос о жизни и смерти. Окриков эсэсовцев здесь уже не было слышно. Вся сцена шла под аккомпанемент негромких отрывистых команд: «Проходи! Проходи! Живей! Шевелись!» Фоном служило шарканье тысяч ног.

Оцепление состояло из молодых, пышущих здоровьем, эсэсовцев, которые обступили нас со всех сторон, расстегнув кобуры, закатав рукава и поигрывая хлыстами. Я узнал шарфюрера Хандтке, известного мастера заплечных дел, который сейчас, однако, лишь блаженно щурился, глядя на солнце, на залитую золотом бездонную голубизну неба, где уличный шум заглушался щебетом птиц. Мы мирились с ударами, словно это была законная плата за желтые удостоверения, выставленные нами как щит, за голубое небо, за благополучный исход, на который мы внутренне уже настроились, за право свернуть в переулок, ведущий к улице Лешко, ведущий к жизни.

Эсэсовцы набросились на нас раньше, чем мы достигли того места, где вершился суд. Им совершенно ни к чему было избивать нас с таким остервенением, раз мы сами выстроились гуськом, как дети за елочными подарками, и не наша была вина, что колонна вдруг остановилась как вкопанная. Все это время я видел впереди только рукоятку хлыста, указующую то налево, то направо, и колонну, соответственно раздваивающуюся словно по мановению волшебной палочки; видел я также мундир того, кто держал в руке этот хлыст, его ноги, обутые в сапоги, но лица я не видел, ибо — мне только сейчас это пришло в голову — в лицо я даже не взглянул.