Вечерний свет - [59]

Было что-то около шести, когда подразделение СС, численностью до взвода, вошло в гетто и остановилось перед зданием совета общины. Их сопровождали полицаи, — по всей видимости, это были украинские националисты; немецкие офицеры с хлыстами в руках бегали вокруг них, отдавая приказания. Мы уже устали ждать, когда они наконец строем тронулись в сторону улицы Волыньской. «Вот сейчас, — думал я, — сейчас!»

На тридцать шагов вокруг вымерло все, только раздавался топот кожаных сапог по дну пропасти, наполненной тишиной. Затем прогрохотал выстрел, один-единственный выстрел. И, словно соблюдая правила какой-то игры, полицаи мгновенно разбежались в разные стороны, их строй рассыпался, как колода карт, пущенная веером по столу. Зрелище очень напоминало сцену из фильма, во время которой вдруг исчез звук: немцы молча набросились на полицаев, пинками и ударами хлыста выгоняя их из ниш и подворотен. Я не ощущал никакого страха; вся эта сцена была настолько комична, что меня даже подмывало рассмеяться, но зубы сами собой выстукивали дробь.

Полицаев внизу наконец кое-как согнали в строй, но теперь уже сами немцы почему-то медлили. Отсюда нам было видно, как они, собравшись в кружок и переминаясь с ноги на ногу, долго о чем-то спорили и в конце концов завернули полицаев обратно к зданию совета общины. Мы молча переглянулись; одинаковая сдержанная улыбка на всех лицах словно говорила: выстрел слышало все гетто, теперь мы уже на деле и навсегда кончили стоять на коленях, теперь мы выпрямились во весь рост.

Но следующего события нам пришлось прождать еще два часа. За это время совсем рассвело, та сторона лежала перед нами как на ладони, и было видно, как быстро, с каждой минутой, усиливается оцепление. К гетто одна за другой подкатывали машины — грузовики с солдатами, передвижные радиостанции; беспрерывно трещали мотоциклы. Наконец послышался приглушенный расстоянием вой моторов, затем лязг гусениц по асфальту, и у ворот гетто остановился танк в сопровождении бронетранспортера.

— Много чести для нашего брата, — заметил кто-то рядом.

Млотек, насвистывая что-то, готовил бутылки с зажигательной смесью.

— Вы заметили, что они прекратили трамвайное движение на этой линии? — спросил он. — За час не прошел ни один трамвай.

Я пытался как-то согреться — сперва замерзли ноги, потом холод поднялся до груди, меня трясло как в лихорадке. Утренний туман как-то сразу рассеялся. Я вынул обойму из пистолета, пересчитал патроны и вновь вставил ее на место. Пронзительная команда по-немецки словно вспорола тишину.

И они снова появились, четко печатая шаг по асфальту. Легкий танк с воем обогнал строй, за ним на улицу Заменхофа выехал бронетранспортер. Все последующее совершалось в таком бешеном темпе, что походило, скорее, на крушение поезда или землетрясение; точно какая-то гигантская рука разорвала полотно над нашими головами — сразу и отовсюду взметнулся оглушительный треск и грохот. Я увидел, что Млотек привалился к балке и его спина как-то странно затряслась, я услышал стрельбу очередями с крыш, из окон и подворотен. И только теперь с тупым удивлением осознал, что Млотек начал стрелять первым; я прицелился в кучку серых фигур, паливших из автоматов по фасаду дома. Как раз под тем местом, где я стоял, легкий танк вдруг дернулся в сторону и закрутился как бешеный, потом остановился и вспыхнул, шипя, как газовая горелка. Бронетранспортер повернулся и на полном газу укатил обратно. Из башни подбитого танка высунулся до половины танкист, по его мундиру перебегали голубые язычки пламени; из подворотни тут же выскочила какая-то девушка и выстрелила в него; она стреляла, пока он не распластался на броне. Немцев как ветром сдуло; на пустынной улице медленно догорал танк, где-то грохнул еще один взрыв. На мостовой валялось с десяток недвижимых тел.

Во внезапно разразившейся тишине слышно было только наше хриплое дыхание. Мы переглянулись, словно торопясь прочесть на лицах друг друга впечатление от впервые пережитого. Вероятно, не только меня била такая невыносимая дрожь, что казалось, вот-вот развалишься на куски. А тут еще какая-то женщина, стоя в окне дома напротив, запела сильным, срывающимся на крик голосом «Гатикву»{68} — гимн надежды, которую подхватил из укрытий и тайников все более крепнущий невидимый хор. Я знал, что бившую меня дрожь породил не страх или испуг, а безумное и, быть может, не совсем уместное торжество, от которого я весь содрогался, словно кто-то огромный схватил меня в охапку и тряс. Там, внизу, валялись первые убитые немцы, а ведь до этого я видел убитыми только поляков и евреев! Все мы, вероятно, впервые ощутили, что нашей победой, этой маленькой победой, о которой не упомянет ни одна военная сводка в мире, мы преградили истории путь и заставили ее повернуть в новое русло. Этими выстрелами — их отзвуки все еще гремели у нас в ушах — мы победили свое собственное прошлое.

Мы спустились с чердака на улицу, куда уже высыпали люди; все они так же громко смеялись и переговаривались, как и мы сами. Немцев нигде не было видно, если не считать убитых, с которых уже бросились снимать каски, оружие и патроны. Откуда-то вынырнула стайка ребятишек; они стояли, уставившись на трупы, а один мальчуган вдруг радостно завопил: «Ну и задали им жару!» Я прислонился к стене дома и, задрав голову, глядел на облака — они плыли по небу, то уплотняясь, то отрываясь друг от друга и рассеиваясь.