Вечерний свет - [56]

В эту минуту меня вдруг охватила безумная надежда, что эти выстрелы и впрямь как-то связаны с теми событиями, о которых мы слышали по радио. «Наконец-то! — только и мог подумать я. — Наконец-то, наконец-то!» В наступившей тишине эсэсовцы сразу как-то съежились и так и застыли, прижав подбородки к прикладам карабинов, вскинутых на изготовку.

— Это евреи стреляют! — заорал кто-то, срываясь на визг.

Когда под плач, крики и проклятья машины все-таки укатили, уже все мы — и те, которых увезли, и те, что сидели в своих тайниках, дрожа от мстительной радости, — знали, что в мире что-то бесповоротно изменилось и что-то долгожданное либо уже наступило, либо вот-вот наступит; что-то такое, чего никак до конца не понять, как ни старайся: так бывает иногда во сне, когда тщетно пытаешься вспомнить какое-то лицо или уловить ускользающее слово. Отзвуки далекого боя точно наполнили нас какой-то взрывчатой смесью из хохота и рыданий, так и рвавшихся наружу; нас просто распирало от ненависти и торжества. Подумать только — всего лишь в нескольких кварталах отсюда на мостовой, валялись первые трупы с эсэсовскими знаками на петлице, словно черные мешки, набитые костями и мясом, свалившиеся с проезжавшего грузовика. Теперь, что бы ни грянуло, как бы ни был краток век смельчаков, которые их прикончили, зрелище убитых эсэсовцев будет витать над улицами, оно — как буквица в начале первой главы новой хроники наших дней.

А незнакомец все говорил, вызывая в нашей памяти все те ночи, которые с той поры сотрясали гетто, — каждая как удар кулаком по переносью. Из уст в уста передавался слух о создающихся где-то здесь боевых группах — вскоре уже не как смутная молва, а как тревожная, но радостная весть, вносившая смятение в души предателей; ибо и здесь, среди нас, есть предатели, да будет тебе известно. Стук лопат и лязг кирок заполнили ночную темь, словно дальние отзвуки сталинградской канонады; в подвалах и на лестничных площадках мужчины при свечах и керосиновых лампах готовили цементный, раствор: гетто зарывалось в землю подобно раненому животному. Предполагалось, что в этих самодельных убежищах, которые мы называли бункерами по примеру немцев, принесших к нам это слово, безоружные или небоеспособные, а также и просто перепуганные насмерть люди смогут укрыться от немцев, как только те вновь нагрянут в гетто. Ходили слухи о бункерах, рассчитанных на сотни людей и обеспеченных электричеством, водой, запасами продовольствия и очагами для приготовления пищи. Но и теперь в домах все еще стоял плач по покойным и попавшим в руки смерти — нескончаемый душераздирающий плач, которым евреи вот уже две тысячи лет готовы разразиться в любую минуту; среди ночи вдруг раздавались эти тоскливые, пронзительные, как бы бесплотные голоса, сопровождаемые завыванием рога, изображающего трубы Страшного суда. Все еще жила в людях готовность к подчинению власть имущим, этой массе светловолосых завоевателей со стальными мускулами, вооруженных до зубов и сеющих смерть, чужеродность которых вызывала страх и презрение, но также и надежду, что удастся смягчить их тупоголовую жестокость и купить их благосклонность. И в то же самое время, когда Млотек рассказывал кучке парней, среди которых сидел и я, закутавшись в одеяло, про ленинские «Письма издалека», в недрах ночного гетто возрождались древние легенды: дескать, где-то, в некоем царстве, в некоем государстве, рабби Лёве создает нового Голема{67}. Изможденные, шатающиеся от голода и дряхлости старцы с бородами патриархов возвещали близящееся пришествие Мессии.

Незнакомец закончил свое сообщение. Теперь слово взяла какая-то женщина, невидимая в темноте.

Кто-то вяло возразил, пробурчав что-то себе под нос.

Незнакомец, сидевший в круге света, падавшего от лампы, вдруг поднял руку:

— Голосую за восстание. В Треблинке печи горят днем и ночью. Чего, собственно, еще ждать? До сих пор я — единственный, кому удалось бежать оттуда. Мое сообщение необходимо как можно скорее довести до сведения всех.

— Ты добрался сюда в одиночку? — спросил раздраженный голос.

Незнакомец засмеялся:

— В одиночку? Вообще-то, нет. У меня было два спутника.

Он протянул обе руки к свету. И все увидели два крупнокалиберных револьвера.

В подвале сразу точно повеяло свежим воздухом, чистым и морозным, как в горах. И я понял, что все возмущавшее меня до сих пор было лишь тонкой коркой, до поры до времени прикрывавшей бурлящие лавой недра, — коркой, лишь усугублявшей разрушительную силу грядущего взрыва. В подвал словно вдруг занесло какое-то вещество вроде угольной пыли — она сама по себе не опасна, но взрывается, как только ее концентрация в воздухе достигнет определенного уровня.

Млотек сказал:

— Кто тут думает, что мы одиноки? К нам пришли даже гости с той стороны.

Он улыбнулся и кивнул головой кому-то, сидевшему в углу. Чья-то рука подняла повыше лампу, так что свет упал на двух мужчин, одновременно шагнувших вперед. Млотек представил их:

— Ян, Станислав. — И повторил: — С той стороны. «Той стороной» для нас была вся остальная Варшава, лежавшая по ту сторону стены, окружавшей гетто, нееврейская часть города, которая казалась нам недостижимым островом свободы, несмотря на всю ее нынешнюю подавленность, искаженность болью и страхом. Обоих прибывших оттуда роднило нечто общее — не только то, что они пришли вместе, но и внешнее сходство, бросавшееся в глаза, несмотря на разницу в возрасте и выражении лиц. Они казались братьями. Тот, кто первым делал сообщение, подошел к ним и пожал каждому руку, Оба они были светловолосы и глядели на нас одинаково ясно и спокойно. Я все время переводил взгляд с них на того, узколицего и смуглого, что бежал из Треблинки и показался мне куда старше и опытнее, чем широкоскулые Ян и Станислав, плоские лица которых наводили на мысль о равнине, откуда они родом.