Вечерний свет - [54]

О чем же я хочу написать? Об апатии ли, которую ты нам задним числом, вероятно, простишь, об апатии, принявшей у нас разные образы: вот она влачится по мостовой в сторону перевалочного пункта — вспомни это официальное название, означающее, что в этом месте грузятся в вагоны люди, предназначенные к отправке; а вот она углубилась в чтение книги, где речь идет об эллинских богах, — пока ожидаемый со дня на день последний приказ не вырвет ее из рук у читавшего и не втолкнет его в одну из колонн, на которые команда действует как удар палки и которые спешат навстречу новым палочным ударам, как на зов вышнего голоса. Или же я хочу написать о смерти, нашей смерти, о которой ты как-нибудь вечером за бутылкой вина побеседуешь с друзьями, когда кругом будет царить тишина, нарушаемая лишь взмахами крыльев летучей мыши? Я уже говорил, что мне просто трудно представить себе все это, но если уж тому быть, то пусть рядом с бутылкой и рюмками лежит мое письмо, похожее на метеорологическую таблицу; пусть оно послужит для вас мерилом, свидетельством, вещественным доказательством давно минувших событий. В нем говорится о погоде, которая может измениться. Раз есть такие, как Млотек и ему подобные, то скоро появятся и первые признаки сотрясения, которое положит конец этому аду. Вот уже несколько дней ходят слухи о готовящейся немцами последней карательной операции с целью окончательной очистки гетто от людей. Может, тогда наконец люди будут озабочены только тем, чтобы умереть достойно.

И вправду апатия, в которой я обвиняю себя и своих товарищей по несчастью, никогда не была у нас ни всеобщим, ни длительным состоянием; надеюсь, что теперь в какой-то степени стер то пятно, которое кладет на нашу репутацию все написанное мною раньше. Думается, что это беспокойство о нашей репутации в глазах потомков и есть самое надежное доказательство того, что мы на самом деле не так уж плохи, как тебе могло показаться на основании высказанных мною ранее суждений и оценок. Но вид отправляющихся эшелонов, набитых плачущими, молящимися, окаменевшими от горя, но все же покорными чужой воле людьми, и улиц, которые сразу же заполняются хлопотливо снующими тенями, — эта непрерывно возобновляющаяся картина бессильной деловитости и самоубийственного оптимизма производит, конечно, гнетущее впечатление.

Однако в мире произошло уже нечто такое, что мне хотелось бы тебе объяснить, нечто новое, докатившееся и до нас и вопреки всему, что нас окружает, заслуживающее этого названия: перелом. Несомненно, я все время рискую поддаться соблазну и поверить в волшебную силу слова. Но если уж я упомянул это слово «перелом» — знаешь, какая картина встает у меня перед глазами? Вечерняя улица большого города, в котором прошла моя юность, города, который я не хочу называть, потому что он слишком уж вопиюще несовместим с моим нынешним положением; среди оживленной и возбужденной толпы я вижу себя самого. Я свободен и могу смело глядеть в лицо девушкам. Я даже вполне прилично одет. Если бы ты знал, как хорошо у меня на душе! Рабочий день позади, я могу пойти в кино, если захочу. Жизнь прекрасна, потому что война давно кончилась, мы победили, нет больше ни гетто, ни желтых звезд, и ночью можно спать спокойно.

Но в действительности все иначе. Немцы все еще находятся в глубине России, а я дрожу от холода, сидя перед моим предпоследним огарком: ночь сырая и темная. В комнате больше уже нет окон. Теперь у нас много свободных помещений. Я почти один во всем доме, опустевшем за последние недели как после чумы. Перед моими глазами все еще стоят и литовская семья со второго этажа: куча малолетних детей, уже давно переставших плакать от голода; и три дряхлых старца, имен которых никто не знал: они все время неподвижно сидели в своем закутке, накинув на плечи талес и беззвучно шевеля губами; и молоденькая девушка из Белостока, молча умиравшая от туберкулеза.

Но в мире уже произошло нечто новое, зародившееся далеко отсюда, на востоке. Под Сталинградом сломали хребет немцам. В темноте я слышу отзвуки битвы — неважно, что Харьков находится слишком далеко от Варшавы, и они не смогут прийти сюда вовремя. А все-таки они приближаются. В темноте мне смутно слышится гул шагов, колес, танковых гусениц, моторов. Шарканье стоптанных сапог, шлепанье подошв по лужам, заполнившим глубокие выбоины на шоссе. Потом — то заглушаемые порывом ветра, то приближающиеся на его крыльях — звонкие голоса запевал, подхватываемые хором, гулким, как эхо в горах, и мощным, как рев прибоя.

17 апреля

У умерших от голода взрослых и детей, на трупы которых натыкаешься, идя утром на работу, лица строгие, словно озаренные холодным пламенем, — лики мучеников, с полотен старых мастеров. А похоронные команды, подбирающие трупы и сваливающие их на тележки, — разве они тоже не вынырнули откуда-то из средневековья, разве они не перенеслись в наши дни прямиком из времен черной смерти, едва успев сменить платье? Иногда мне чудится, что моя хилая плоть, уже свыкшаяся с нависшей над ней угрозой и ставшая бесчувственной, отброшена в давно прошедшие библейские времена: я стар, как Вавилон, как пирамиды. И у живых, и у мертвых сквозь лица, фигуры и голоса внезапно как бы просвечивает ход истории: только под застывшими чертами Иова наверняка скрывается лицо Бар-Кохбы