Вдыхая аромат воспоминанья. Варвара Иловайская-Цветаева - [6]

Часть вторая

…Зеркала, зеркала… Ах, опять они обманывали ее нещадно! Казалось ей, что во времена первой беременности не было на лице ее таких синих кругов-подглазьев, не так вострился нос, и на щеках не было столь неприглядных желтовато-коричневых пятен, а все же, когда у псише хорошилась, Иван Владимирович, в комнату входя, за плечи обнимал, и целуя в голову говорил, что «красота в их семье — цветет[17], недаром и фамилия — таковая». Он хитро подмигивал, подхватывал на руки дочь Лёру — Валерию, счастливую своим «до-семилетьем», в пене муслина и батиста, милую, уменьшенную копию матери, прелестную до невероятия, кружил по комнате, напевая какую то незатейливую итальянскую песенку. А потом они с Лёрою начинали танцевать польку-бабочку, смешно припрыгивая, кружась и хлопая в ладоши. Варенька смеялась глядя на них, и тоже начинала танцевать в такт их движениям, танцевать только руками и плечами, головою и шеей, так что вся колыхалась в своем щегольском кружевно-муслиновом, просторном капоте, облитом, как всегда, кораллами или тонкими нитями золотой канители или жемчуга.

— Уймись, голубка! — осторожности ради махал в ее сторону рукою муж, а она продолжала смеяться, обмахиваясь платочком, и «пританцовывать» плечами, руками и глазами в своем покойном кресле:

— Ах, уморили Вы меня, милые дружочки! Как славно с Вами поплясать! Велите уже няне или кому из горничных самовар подать: за такое старание Лёра заслужила пряник тульский, а ты, Ванечка, глазури полное блюдце, хоть и неверно вы первую ноту взяли в песне неаполитанской, неверно, надобно было выше…

— Ну, ты, соловушка наш строгий! — по прежнему блестя глазами, Ива Владимирович осторожно целовал жену в голову, боясь нарушить искусную высокую прическу, — уж не суди нас, дилетантов строго! А от чая я отказываюсь, ведь сей же час бегу к Мальцеву, оттуда — представляться в канцелярию, к губернатору, Великому князю Сергею Александровичу: реляцию писать о проекте музейном, а уж потом, к обеду, надеюсь быть. Не обессудь, Варюша, ведь еще и переписки у меня — полон стол!

— Я ведь на столе твоем почту-то немного разбирала, на десяток писем смогла ответить, а в других — твоя большая консультация нужна, мой друг, — взмахивая, с досадою, слегка полноватою белою рукой, с неизменными кораллами на запястье, отвечала ему она. — Ну что я могу понимать в керамиках и терракотах разных? И немецкий профессор пишет что то о саркофаге Озириса, плохо поняла в конце, язык не особо знаю. Мозаика флорентийская, фрески Джотто, это — пожалуйста, а вот ундины готские мой нрав не трогают. Солнца в них нет. Холодные они.

— Ах, ну как же ты пристрастна, Вавочка! — мягко, со смешком, возразил Иван Владимирович. — К музыке немецкой ведь не столь уж равнодушна! Мейербера уже который вечер разбираешь по нотке, а Шуберта так поешь, что люстра в красной комнате звенит, не переставая!

— Так то Шуберт, а не Лорелея какая-нибудь из мрамора или малахиту зеленого! — отвечала она, осторожно оправляя мужу тугой крахмальный ворот парадного сюртука.

— Надоела я тебе, Ванечка, музы́ками своими?

— Что ты, голубка ясная, что ты! Теплыми губами он коснулся ее ресниц. Они затрепетали, как бабочки, нежные, испуганные, легкокрылые. — Ты только вспомни Пушкина: «Из наслаждений жизни одной любви музыка уступает…»

— «Но и любовь — мелодия», — продолжила она тихо, снимая с его рукава невидимую пушинку и осторожно крестя нежной щепотью широкий, открытый лоб его. Про себя отметила, что начинает привыкать к мягкой нескладности всей его фигуры, в которой не было, ни порывистости движений, ни ловкости. Начинает привыкать к настороженной, серьезной молчаливости пронзительно ясных, добрых глаз, в которых часто было отрешение и от суеты вселенской мира и от домашней суеты. Музей, древние папирусы и свитки, италийская эпиграмма и строфы латинские, древняя вязь ветхих документов. Он весь был в этом, словно плыл в облаке своей увлеченности. И на музыки всяческие, и вокализы ее вечерние или утренние, на соловьиные трели, раскатывающиеся у рояля то и дело, смотрел легко, улыбаясь, сквозь пелену своей отрешенности. Однако, в часы ее бдения у клавиш, ее легкого, невесомого колдовства, двери кабинета своего, двухстворчатые, неизменно отворял. Словно впитывал в себя чары ее солнечные. Впитывал, не напитываясь. Но во все эти дни она пела и играла как будто немного меньше… От того, что и сама-то была как бы отрешена от всего, плыла в мареве новой, второй беременности, уже в конце срока ставшей какой то странной, то не напоминающей о себе ничем, то днями не дающей покою странными головокружениями, во время которых как то сладостно становилось, непонятно отчего, мо́роки ее были больно похожи на полеты над пропастью. И что помнила она в них, тех полетах? Италию, Неаполь в мареве незакатного, белого солнца, слитого с синевою неба. На что был похож неаполитанский морской берег? На большую чашу, опрокинутую с ладони Бога? Да, ей так казалось теперь, а тогда, в пору прошлой любви, она просто воспевала душою и сердцем девическим море, опрокинутую чашу, раскаленную солнцем, искусно выложенную по краям галькою, ракушками, песком, утерявшим желтоватый оттенок, ведь солнце столько раз безжалостно его целовало, оставляло на нем свои легкие, почти воздушные следы, пока бежало, без остановки, по горизонту. А на что походил он, её, Варенькин, горизонт? В далеком и смутном детстве, где еще слышался голос мама́, он казался ей таким бескрайним! Да и потом, в пору той, неаполитанской любви и тоски — тоже. Варенька вздохнула, и сей час, внезапно, вдруг, обнаружила, что стала забывать Те глаза, что прежде казались ей навечно впечатленными в сердце, душу! Какими же они были, боже правый?! Зелеными, карими, серыми, черными? Она потерла лоб маленькою ладонью силясь что-то вспомнить, но тщетно.