Вдыхая аромат воспоминанья. Варвара Иловайская-Цветаева - [8]
— Ох, Никифорыч, силен ты рассуждать, как я погляжу! Лучше метлу свою прочисть, в ней с прошлого году листья еще застряли, чем чужую-то печаль через оконце разбирать, умник! Туга-натуга, ишь крамольщик[24] какой! — Марья покачала головою, вытирая руки о передник. — Вот услыхал бы тебя Иван Владимирович, не дай Бог, так уши то бы тебе непременно и надрал, до самого красного блеску!
— Ну, ты того, Марья, ври уж, да ни завирайся! — Махнул рукою Никифорыч. — Барин наш от роду мухи не обидел, чего ему мне уши то драть? За правду, нешто? Это бы ужо папенька барыни нашей, Варвары Дмитриевны, старый ученый, который в Старопименовском[25] живет, в жарком дому, с открытым мансардом день и ночь, тот бы смог, да и то, небось, сначала бы постоял, подумал, хоть на руку и больно тяжел. И никакой я тут не крамольщик, просто соловушку нашу жалко, песельницу. Что она крылами то о стекла бьется всё? Ведь уж прошлого, что было, не воротить, то сгинуло, новое холить и беречь надобно, скоро двое деток при ней будут, на кого оглядываться, кого манить тоскою-песнею? Выманился, небось, уже давно, да забыл ее! Тьфу! Все вы бабы такие вот, сдуру бежите, не оглядываясь за журавлем в небеси, а он вам на руку-то и не сядет, а синичка рядом скачет, да чиркает-поет, а на нее то машете платком, да не смотрите. Чвирк-тирк, это же по-вашему, пшик, вам все курлыку подавай… Эхма, с того и жизнь то штука бедовая, Марья, как тут ни крути, что курлыку с ремезом больно часто путают, — продолжал философствовать дворник. — Ишь ты, как коленце выводит барыня, за сердце хватает, самого тоска проняла. Знать, хорошо за морями петь-то учат, не нам чета! Пронеси Господь соловушку-песельницу мимо, над чашею своею, больно она светла да солнечна, горести ее все в ее памяти, да гордыне легкой, коей все любушки страдают… Больно ты милосерден, Господи, пронеси чашу сию над нею. А, впрочем, на все воля святая Твоя! — И, сотворя немудреную свою молитву, рассудительный Никифорыч внезапно снял картуз, поклонился в пояс кружевной пене распахнутого окна, за которым все еще разносились переливчатые рулады, перекрестился и, легко подняв метлу на плечо, пошел к дворницкой, что одиноко и строго белела в конце ворот…
… - Ма-мочка! — певуче-сонно тянет Лёра, одним глазом поглядывая на яркую звезду, зеленоватым острым лучом прокалывающую кружево и муслин оконной занавеси. — Мамочка, а расскажи, что было дальше с малышом и той собачкой? Они так и замерзли на паперти?
— Нет, Лёрочка, нет, — Варенька терпеливо улыбаясь, кутает дочь в одеяло, целует ее в мягкую щеку, пахнущую шоколадным эклером из кондитерской Беранже. — Это же Рождественская история. Она хорошо окончилась. Пришел священник, с фонарем, увидел мальчика с его огромной собакой, завел их обоих внутрь…
— Но собаке ведь никак нельзя быть в церкви, — Сонно округляя от ужаса глаза, бормочет Лёра. — Это грешно!
— Ну, отчего же, деточка, нельзя! Собака — такое же создание Божье, как и все мы. Она спасает и охраняет человека в опасные минуты. Отчего же и человеку ей не послужить, когда придет час? Патер был мудрым человеком, он знал, что не всегда жизнь подчиняется строгим правилам, оттого и отворил перед мальчиком и дружочком его высокие церковные двери, зажег паникадило и в его свете увидел, что у собачки точь в точь такие же голубые глаза, как и у ее хозяина… Очень красивые. И на шерсти у пса были капельки инея, снежинки, оттого то собака и казалось волшебною. Загадочной, седою, будто бы из сказки… — За дверью комнаты еле слышно скрипнули половицы, раздались шаги, которые и мать и дочь тотчас же узнали. Лёра, высвободив из теплоты одеяло ручонку, осторожно погладила знакомое, ароматное, охваченное кораллами запястье:
— Мамочка, еще минуточку только, самую малость, ну еще расскажи!
— Нет, милая, уже поздно, спи, а мне сейчас будет надобно спуститься вниз, проводить гостей. Я и сама уже устала, спать мне хочется. Завтра папенька тебе будет сказку рассказывать. Его очередь.
— Ах, вот и вовсе мне этого не нужно! — Лёра досадливо зевнула, сворачиваясь в крошечный калачик под одеялом, махнула ручкой. — Папенька и начнет как будто интересно, но он так задумчив, что тормошить его устанешь: что дальше да дальше? И потом, как он уж очнется, то все у него невпопад бывает: мальчик с пальчик великан делается вдруг и отправляется за море искать какого то идолино. Зачем ему идолино? Ему же дрова нужны. А идолино — кто это? — Лёра пожала крохотным плечиком, и, не мигая глазами, уставилась на мать. — Ты знаешь, мамочка?
— Конечно, знаю. — Варенька снова едва сдержала рвущуюся наружу улыбку. — Идолино — это древняя статуя молодого атлета, юноши, мальчика, который, может, играет в мяч или прыгает или бегает взапуски с другими мальчиками. У каждого идолино может быть своя история, застывшая в камне, бронзе, гипсе. Просто она тебе пока еще не знакома. Ты папеньку порасспроси, он тебе и расскажет все, как есть. Снова скрипнули половицы, дверь тихонько отворилась, впуская на порог косой, неяркий луч света. Послышался негромкий, чуть глуховатый голос Ивана Владимировича:
