Доплыть до Венеции… Об этом она мечтала каждый раз, закрывая глаза. Странно, ей всегда снился один и тот же сон. Узкая гондола, обитая порыжевшим бархатом, лужицы на дне, влажные бортики, с которых почти облезла краска. Когда-то, наверное, гондола была зеленой, с золотистой каймой и витиеватым узором на носу. Какой это был узор? Странный. Крылатый лев, впустивший цепкие когти в виноградную ветвь. Или — в ветвь плюща? Она никак не могла этого разобрать.
Да и не пыталась. Сидя на узкой бархатной банке и поджимая ноги от холода и сырости, она думала только об одном: как добраться до Венеции? Желанный берег полоскою выскальзывал из тумана на один лишь миг, и снова тонул в густом его молоке, как рисунок на донышке детской чашки.
Что же это был за рисунок? Ах, да, гном держал в крохотной руке ягоду клубники. Рот его был озорно раскрыт в предвкушении удовольствия. Такого сказочного, сладкого, совсем детского! Вот если бы еще эту самую клубничку можно было полить молоком венецианского тумана! Мысли ее путались. Один сон накладывался на другой, как картинки в детском калейдоскопе. Просыпаясь, она резко поворачивала голову на подушке, и все начинало кружиться: синеватые панели стен, потолок в щербинах и пятнах, цапельный, острый стан капельницы. Она взглядывала на свою руку: ей все казалось в этом бесконечном утреннем кружении, что в синеватую ямку на сгибе впились жалами не одна, а сразу десяток игл-ос. Утро всегда, всегда начиналось с их укусов. И с томительного ожидания полдневного зноя. Только тогда можно было с надоевшей кровати перебраться к окну, подставить лицо солнцу. Она упорно пыталась влезть на подоконник. Там сидеть было удобней, как-то прочнее: спиной она опиралась о простенок. И потом, будто прячась в некой раковине от нескромных взглядов, там, на подоконнике, можно было спокойно рисовать, удерживая карандаш или сангину не в пальцах, а во рту. Так ей тоже было удобней.
Иногда, отрываясь от рисунка, она смотрела вниз, на людей, сновавших по больничному двору: прачек с узлами, работниц кухни, с небрежно повязанными передниками и объемными судками в руках, дворника, усердно царапавшего метлою одну и ту же неизменную лужу у крыльца. Про себя она называла эту лужу «марсианской впадиной»: она никогда не высыхала. И любой человек, выходя из дверей, попадал в нее хотя бы краешком туфли или ботинка.
В луже этой, ставшей достопримечательностью заднего двора больницы, любили купаться голуби и синицы, воробьи и галки. Пару раз в ней даже неумело и шумно барахтались щенки старой дворницкой собаки Тяпы, но Степан Иванович, тотчас обнаружив маленьких озорников в грязном озерце, молча и усердно отшлепал их своей обломанной метлой. Визжа и отчаянно брыкаясь неуклюжими задними лапками, щенки убежали прочь, и больше не приближались к опасному месту. Жаль! Ей не удалось тогда, в первые минуты, точно зарисовать их «пляжное блаженство», а по памяти передать движения малышей карандашной палочке или мягкому мелку сангины получалось плохо! И, кроме того, она не могла долго держать мелок во рту — раздражал неприятный привкус. А в пальцах сангина мягко плавилась, падала и линии делались неровными…
— Олька, у тебя такой вид, будто ты сейчас мышьяк пробовала! — тихонько хихикала на соседней кровати, маленькая, как мышка, черноглазая Кристина, уже неделю лежавшая в палате на очередном курсе реабилитации. Кристина была почти счастлива. Раздробленная и вывернутая набок после аварии стопа постепенно принимала прежний вид. Третья операция, усердные занятия физкультурой и аутотренинг потихоньку делали свое дело, и к концу лета Кристина уже надеялась, как и прежде, полтора года назад, щеголять на танцплощадке и в аллеях любимого Кировского парка на высоких каблуках черных «шпилек». Те терпеливо дожидались ее дома, в шкафу.
— Это и в самом деле, противно! — Ольга в ответ резко отбросила назад упавшую на глаза челку и снова привычным жестом спрятала руку в карман. — Будто мыло ешь. Или — мел. Посмотри, никого нет в коридоре? А то опять Альбина Петровна ворчать будет, что я на подоконнике творю.
Кристина приподнялась на локте, устремив взгляд в сторону открытой наполовину двери:
— Нет, никого. Так, больные на костылях шастают только… Ой, Лешка идет! — голос Кристина радостно зазвенел:
— Лешка, привет! Чего это ты с утра такой хмурый, словно соды напился?
— Привет. А я и напился соды — желудок жжет от этой дурацкой каши, осточертело! Держи, Тинка! — широкоплечий, русоволосый парень с родинкой на правой щеке, подбросив в воздухе большое краснобокое яблоко, поймал его и вложил в руку девушки. — Мать принесла, а Андрей Данилович говорит — нельзя. Пропадут в палате. Душно.
— Отдай соседям? — Тина, чуть улыбаясь, гладила пальцами гостинец.
— Они все курят, да курят! И запаха не услышат. — Лешка махнул рукой досадливо. — А это все ж таки — апорт. Целебный вроде. Дядька с Алма-Аты привез, целый куль.
— Алматты, сейчас так вроде говорят? — вступила в разговор Ольга. — Красивый город, зеленый. Я там несколько раз была в школьные годы. На Медео тоже была. До сих пор помню. Только дышать там трудно. Город, как в котловане. Горы мешают.
