Вдыхая аромат воспоминанья. Варвара Иловайская-Цветаева - [3]

Александра Александровна откинулась на спинку садового плетеного кресла, сжала губы в тонкую линию:

— Горда ты больно! Слышала бы тебя покойница мать! Сколько денег на профессоров италийских да немецких ушло. Славно, что хоть не зря! Сердце замрет всегда до выси Небесной, как поешь ты, Варенька, вот еще умягчил бы Господь гордость твою, хоть малость!

— А Вы молитесь, Мамака, милая, может, и умягчит! — Варенька дернула округлым подбородком, скулы ее зарумянились. — Идемте, Иван Владимирович, я вот только сейчас, веер возьму! Она скрылась в доме, шурша атласом, как блистательное, стремительное видение. Иван Владимирович, тяжело дыша и сжимая в неуклюжих пальцах спинку садового кресла прошептал напряженно, стараясь замять неловкость:

— Варвара Дмитриевна, как все артистические натуры, чересчур нервна-с. Не стоит и внимания обращать, сударыня. Богатство таланта и щедрость сердца ее многое искупает, поверьте! Она чарует души светлым Даром своим и это все — Божья благодать. Но, как певице концертной, знающей все секреты ремесла, хочется ей признания большего, от того и сердце ее волнуется в легкой гордыне…

— Замуж ей хочется, а тот, кто люб — не смотрит на нее, не ровня ему она. Ей бы дом, хозяйство, да пару ребят, вмиг забыла бы все свои горделивые романтические бредни, слетели бы они с нее, как шелуха! — сердито проворчал в ответ молчавший до той поры седобородый красавец-профессор с барственною осанкой, седыми кудрями и былинною бородою купца-гусляра Садко. — Женитесь же Вы, ей-богу, Иван Владимирович, на Варюше-Вавочке[9], хорошее приданое за нею даю: дом в Трехпрудном, большой, с мезонином, да с полной обстановкою, прислугою, что шоколадная бонбоньерка, право! Вам покойный кабинетец оборудован будет, а Вареньке — «беккеровский» рояль белый ли черный, да полную нотную библиотеку выпишу из Франции. Она и успокоится. Много ли замужней женщине надобно? А я ведь стареюсь, мне помощник нужен дельный в моих трудах, уж одной Александры Александровны мало мне. Пробовал Варюшу привлечь, да жаль мне ее время молодое забирать. Что копаться соловушке солнечному в пыли архивной, пусть лучше на воле порхает! Хотя, надо признать, грамоту русского царя Алексея Михайловича венецианскому дожу перевела мне Варюша исправно, когда мы с ней последний раз в Венеции были[10].

— Варвара Дмитриевна человек, талантливый во всем, не сомневаюсь ни минуты! — тихо обронил Иван Владимирович, откликаясь только на последнюю реплику Дмитрия Ивановича и все сильнее сжимая в своих руках спинку плетеного кресла. — А что, понравилось ли Вам в Венеции, любезный Дмитрий Иванович, все хочу спросить?

Старик помолчал, разгладил пальцами окладистую бороду, чуть тряхнул седыми красивыми волосами:

— Город необычный, старинный, да сырым мне больно показался, все будто тиною пахло. По мне, так лучше воздуху рязанского нашего, родного нет, да берегов окских. Я вот вспоминаю поход мой давний, по рязанской губернии, он мне так же приятен был, как иному немцу вояж по Германии да берегам Рейна[11], только все мальчишки потешались над моей диковинной фигурой с ягдташем, наполненным географическими картами, брошюрами, чаем, сахаром, перекинутым через плечо ружьем, плащом, «скатанным на манер военных», и с зонтиком в руках; крестьянки издалека принимали меня за ратника, возвращающегося из Крыма. Только был я не ратником, а ученым больше: говоры собирал да записывал, манеру одежды зарисовывал в тетради свои и карнеты[12]. Не знаю, читал ли кто после заметки мои путевые в «Московских ведомостях», но мне они вышли большим подспорьем при моей работе над диссертацией магистерской, «История Рязанского княжества».

— Вы ведь за нее Уваровскую премию Академии наук получили, не так ли, друг мой? — проронила внезапно Александра Александровна, вертя в руках серебряную витую ложечку.

— Да, сударыня, сие абсолютно верно, и дали мне к премии той еще и адъюнкт-профессорскую кафедру всеобщей истории при Московском Университете, на факультете законоведов. Да больно скучно мне там показалось, и вернулся я к своим любимым кабинетным изысканиям, да газете «Кремль». Однако, что же это Варенька, так долго? — Дмитрий Иванович беспокойно повернулся в скрипучем кресле, тронул было пальцем серебряный колокольчик, стоявший на столе, среди посуды. Но в тот же самый момент зашуршало кружево, батист, креп-жоржет, и в вихре атласных лент, залитая кораллами, — они сверкали на позднем, жгучем солнечном свете всюду: в высокой прическе — гребнем, в ушах — серьгами; на шее, запястьях — ожерельем и браслетами, нежно переливаясь искрами и оттеняя румянец, пылающий на щеках, и белоснежное кружево венецианской шали с шелковистою бахромою, — явилась в дверях, словно живая картина в раме, слегка запыхавшаяся Варенька, с сложенным вдвое крошечным расписным веером в руках.

— Простите, папенька, я платье сменила, мочи нет на такой духоте, и — в атласе, хоть и открытое оно…

Дмитрий Иванович в ответ рассмеялся, махнул рукою:

— Идите, идите, к водам усадебным восвояси, нам тут и не нужны вовсе твои дамские подробности. Вот видишь, уже Мамака от тебя брови хмурит, и Ивана Владимировича заставила ждать, негодница!