Вдыхая аромат воспоминанья. Варвара Иловайская-Цветаева - [2]
— Варвара Дмитриевна, ради Бога, не слушайте сплетен! Вы вполне имеете право на личную жизнь души Вашей. Но я вижу, она причиняет Вам страдания. Если только я в силе их как-то облегчить, то рад тому буду, поверьте мне…
…Где-то в глубине дома отворилась дверь, затрепетали кисейные гардины на высоких, полукруглых, до полу, окнах. Затрепетали и все банты, ленты, воланы на платье Вареньки, и с боковой террасы послышался протяжный, чуть глуховатый голос:
— Варюша, милая, где это вы там оба пропали? Зови же Ивана Владимировича пирога откушать, свежего, с малиною. И мед липовый только привезли. Папенька и то вышел на ароматы садовые подивиться, а вы все в комнатах сумерничаете… Полно уж вам!
— Слышите, Мамака[6] сердится на нашу таинственность. Пойдемте, и, правда, чай пить? — Варенька опять вздохнула и взяла незадачливого жениха под локоть. — Вы так милы со мной, что мне совестно Вас без чаю отпустить. Да у нас на Белой даче[7] и не принято такое! Идемте, не то папенька сочтет меня нерадивою хозяйкой и рассердится.
И, торопясь, шелестя атласом, блондами, кружевом, лентами и бантами, искрами в глазах ореховых и ямочками щек, повлекла Варенька мешкотного кавалера за собою, певуче возмущаясь духотою июльскою и мухами докучливыми. Они тучами-роями садились, вкупе с осами, на вазы с медом и изогнутые изящно молочники со сливками, на ободья затейливо хрупких блюдец в стиле ампир из мейсенского столового фарфора. Варенька отмахивалась от мух платком, вынутым из края рукава. Эта вольность — платок — удивила папеньку, он тотчас сдвинул кустистые брови, метнул едва заметную молнию в сторону Мамаки, невозмутимо сидящей за столом в своем шуршащем черном шелку, митенках и высокой крахмальной наколке из кружев и бархата, только изредка заменяемой чепцом. Та в ответ сжала сухие, блеклые губы в узкую щель и едва заметно пожала плечами, не видя в непосредственно-живом жесте внучки никакого «моветона», и продолжая радушно потчевать медами, вареньями, пирогами и сдобою всех видов застенчивого и улыбчивого гостя, неловко поправляющего пенсне на шнурке, всегда совершенно некстати сползающее на самый кончик его округлого носа.
— А что, любезный Иван Владимирович, правда ли, что ездили Вы прошлым летом в Одессу, на раскопки древностей, и нашли там какую то камею, изображающую прелестную древнюю гречанку? — Варенька ловко приподняла в пальцах хрупкое блюдце и протянула его своему визави, взглянувшему на нее тотчас благодарными, подслеповатыми глазами.
— Не на раскопки, Варвара Дмитриевна, что Вы, вовсе нет! Какой с меня археолог! Доктора от переутомления и болезни глаз предписали тогда мне морские купания.
— А попутно еще наш господин ученый среди тех гречанок себе невесту приискивал, — усмехнулся в пышные седые усы Дмитрий Иванович. — Не древнеклассических, разумеется, а новейшей формации, которые, не могу сказать, чтобы пользовались особо хорошей репутацией по головной части.[8] Глупы несносно, как и все женщины! Исключая тебя, Варюшенька, — Дмитрий Иванович ласково-снисходительно похлопал дочь по руке, прищурил красивые глаза и засмеялся своим неприятно-скрипучим, деревянным смехом.
— Папенька, я ведь тоже особо умом не блещу. Всего лишь пению в Италии обучалась, а италийскую эпиграфику и не пойму, если Иван Владимирович не растолкует, что все сие значит. Как Вы думаете, Иван Владимирович, можно ли те эпиграммы италийские да положить на музыку?
— Отчего же нет, Варвара Дмитриевна? Поют же Катулла, Вергилия, Тассо? И эпиграммы сии музыке очень подвластны. Только коротки больно! Четыре строки, от силы — шесть. Мало нотам пространства, только разбегутся. Как волны в прилив…
— Странная у Вас душа, Иван Владимирович. Не сухая. Вот море в строфах слышите, — Задумчиво протянула Варенька. — И я вспоминаю море без конца, как на пруд наш большой смотрю! Волны там тоже есть, только мелкие. Ежели напились Вы теперь чаю, пойдемте к пруду, полюбуемся ивами? Они в воде почти утонули. И жаль, что я не рисую, так и просятся ивушки на акварель! Нежную, мягкую.
— Что это ты, голубка, Варенька, куда же Ивана Владимировича в жару-то зовешь? От воды одни оводы да мошкара! — вскинулась, было, Мамака, но тотчас же осеклась под пристальным взглядом Иловайского, махнула рукой:
— Идите, ладно уж. Только плечи шалью покрой. Обгорят еще. А на той неделе, в середу концерт ведь у тебя в доме директора консерватории, не хватало еще, чтобы жар с плеч, да и на горло перекинулся!
— Мамака, милая, полно! — Варенька, прищурившись, снисходительно пожала этими самыми покатыми, оголенными плечами, с которых еле видимым облачком слетела пудра. Бархотка на голубой ленте, плотно обхватившая шею, слегка качнулась в такт ее порывистому движению. — Ведь и Вы считаете мое пение только лишь забавою, как и папенька! Что Вам неаполитанские рулады мои? Так балуюсь, ретивое тешу. Самолюбивая барынька! Залила весь дом соловьиною трелью, а что в ней проку? Красота скоро блекнет, а в звуках — тем более. Признайтесь, ведь так Вы думаете? — Тонкие длинные пальцы Вареньки нервно коснулись бархотки. За столом повисла напряженная тишина.
