Валтасаров пир. Лабиринт - [11]

— Помогает нам, как может, только сам он, бедняга, нуждается: костел-то теперь на голом месте стоит. Зато он рассказывает всем о нашем бедственном положении.

— Видел внизу фотографию дяди Крупоцкого? — спросила Тося с благоговением. — Это ксендз Завичинский для нас раздобыл.

— А зачем она вам? — поморщился Анджей.

— Ничего ты не понимаешь, мой мальчик. Дядя Крупоцкий хорошую память оставил по себе. И теперь он как бы опекун наш, покровитель. Он уже многим нашим просьбам внял.

Ванда относилась к делу более практично.

— Пускай люди видят у нас его портрет.

Чтобы покончить с этим, Тося доверительно сообщила Анджею:

— Письмо Леварту переправить, в котором Ванда писала о тебе, тоже Завичинский помог. С одним монахом-салезианцем за границу переслал.

— Ведь это он тебя крестил, помнишь? — спросила Ванда, переносясь мыслями в далекое прошлое.

Этого Анджей, конечно, не помнил, зато помнил, что ни одно семейное событие не обходилось без старого ксендза. Многое связывало его с Уриашевичами. Когда-то он учился в семинарии с братом бабушки, ксендзом Крупоцким, впоследствии викарным епископом, который умер еще до войны. Венчал родителей Анджея. Он же хоронил его мать, которая скончалась, когда Анджею было два года. Проявив отвагу и упорство, добился у немцев выдачи тела его отца, расстрелянного как заложника, и предал его земле.

— Никого из близких у нас не осталось. Во всей Варшаве хоть из конца в конец пройди… — И Ванда, не кончив фразы, горестно замолчала.

— Но дядя Конрад?! — недоумевал Анджей.

Хорошо зная дядю, он не мог взять в толк, что с ним произошло.

— Потерял небось все, что за оккупацию скопил, а жить-то надо! — высказала свои соображения Ванда.

Тося язвительно засмеялась.

— Не беспокойся, птичьего молока он у них все равно не получит. Очень скромно живет.

— Какая разница, скромно он живет или нет, лишился сбережений или нет? Захотел бы, так мог бы за нас похлопотать перед властями, а он не хочет, — пожаловалась Ванда.

— А вы к нему обращались?

— Обращались. Он сказал, чтобы мы не рассчитывали на него.

— Сказал, что с прошлым покончено, — прибавила Тося. — Совсем очерствел!

— Все старые знакомые от него отвернулись. Ведь он новой власти продался. Если бы ты знал, какие он речи произносит! Публично! То ли он помешался, то ли его лукавый попутал!

Ванду душила злость.

Тося из двух зол выбрала меньшее — болезнь.

— По-моему, он помешался.

— Знаешь, что сказала про него пани Рокицинская? Что второй глаз, который ему в гестапо не выбили, должны выбить теперешние наши правители. Тогда у него будет объективный взгляд на вещи.

Тося в ужасе закрыла руками лицо.

— Ванда, разве можно так говорить?

— Это не мои слова. Я только повторяю, что люди говорят.

Тося перевела разговор на другую тему — тоже невеселую.

— Боже мой, не верится даже, что все было когда-то иначе. И совсем еще недавно. Как будто только вчера. За год до конца войны! Когда твой отец и Леварт были живы. Мы жили в своей квартире, а рядом — Леварты в своем роскошном доме, как всегда, широко, шумно.

— Чересчур даже! — заметила Ванда не без едкости.

— Не надо так говорить!

— Я только повторяю то, что ты сама же говорила во время войны. И отец Анджея был того же мнения. Станислава Леварта не заботило, что о нем люди думают.

— Оставь ты его в покое, хоть на том свете. Он же умер. Все кончено.

В комнате воцарилось молчание. Ванда сидела неподвижно, отвернувшись к окну. Она была зла на себя и на весь мир. Потрескавшиеся руки саднило. Мази, обещанной в «Caritas»[2], ей сегодня не дали. Даже простого глицерина. А за продуктами, которые получала она каждую неделю, велели зайти завтра. Она не могла даже предложить Анджею остаться поужинать. А переночевать — и подавно.

— А как Фаник? Все такой же деликатный и благовоспитанный? — расспрашивала Тося: ей хотелось как можно больше узнать о Левартах. — Что он поделывает?

— Ничего. Без денег сидит.

— А пани Роза?

— Замуж вышла.

— Роза Леварт, мать Фаника, вышла замуж? — опешила Тося.

— Да.

— Слышишь, Ванда?

— Слышу, я ведь не глухая. Овдовела, вот и вышла, что же тут особенного.

— Какая была холеная. Всегда в роскоши, комфорте… — размышляла вслух Тося. — Знаешь, а она ведь наша ровесница.

— Муж ее австриец, кажется, — припомнил Анджей.

— Военное знакомство небось?

Внезапная печаль вытеснила злобу из сердца Ванды. Она подумала о прошлом, которого не воротишь, о настоящем, таком непонятном, обо всех мелких будничных неприятностях, от которых никуда не денешься, и из глаз ее выкатились две слезинки.

— Детка, — дрожащим голосом произнесла она, — разве такими ты нас представлял? И свое возвращение?

Но, заметив, что ее настроение передалось Анджею, который приуныл, взяла себя в руки и сказала потеплевшим голосом:

— Какое счастье, что ты вернулся!

— Если бы еще и мама могла тебя увидеть! — вздохнула Тося.

Они уже вчера объясняли ему, с каким это связано риском. Правда, после последнего сердечного приступа непосредственная опасность миновала, но всякое волнение для больной еще опасно. Соображения, как подготовить мать к встрече с внуком, целиком поглотили сестер. Некоторое время они спорили, как это лучше сделать.