Валтасаров пир. Лабиринт - [9]

Сказала и спохватилась, поняла, что совершила оплошность. Как это угораздило ее назвать Анджея чужим! Она хотела объясниться, но раздумала и промолчала. Анджей не отрываясь смотрел на больную. Он так и остался стоять в дверях. А они не решались пригласить его в комнату. Их взгляды были прикованы к племяннику, которого они знали с младенческих лет. Ванде вчера удалось поговорить с ним полчаса, Тося обменялась несколькими словами, но разве это можно назвать разговором! Обе приглядывались: как будто и не изменился и в то же время совсем другой человек. Все выжечь внутри, а внешность не тронуть — это была одна из особенностей минувших лет. На Анджее были куцый полушубок, из-под которого выглядывала зеленоватая куртка, тоже куцая и узкая, и брюки в обтяжку. Может, это военная форма? Тетки в мужской одежде не разбирались, особенно теперешней, а в заграничной — тем более. Одежда у Анджея была лагерная. Из лагеря его освободили американцы, а потом сами посадили за колючую проволоку. Теткам хотелось с ним поговорить, рассказать обо всем, но он ни о чем не спрашивал и вообще, казалось, не замечал их. Его так и подмывало подойти к бабушке. Она его воспитала после смерти матери и была ему, пожалуй, ближе отца. Но он даже посмотреть на нее пристальнее не решался. Как сдала! До чего же она сдала! Он поглядел по сторонам. Направо, налево. Тетки велели ему обождать наверху, пока не постучат, — в комнате какой-то Климонтовой, похожей на их собственную. Но та комната не производила неприятного впечатления. А эта, в которой жили его родственницы, показалась ему отвратительной.

Три кровати, на бабушкиной — крестьянская перина, в углу раскладушка, тут же, в комнате, плита, табуретки. Голые, обшарпанные стены в трещинах. Большая фиолетовая фотография викарного епископа Крупоцкого, бабушкиного брата, — безвкусная, уместная разве что в домишке приходского ксендза, неизвестно откуда взявшаяся. Дома Анджей никогда раньше ее не видел. Он опустил глаза. Пол дощатый, выщербленный, как в сельской школе. Положив берет, который он держал в руке, Анджей полез за сигаретой. Но Ванда его остановила.

— Возьми берет, а то забудешь еще. После тебя не должно оставаться никаких следов.

— Даже запаха дыма! — прибавила Тося и отобрала у него сигарету.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Наверху ему разрешили закурить. Это тетки предложили Анджею подняться в комнату Климонтовой; разговаривать внизу было невозможно. Обе сели на кровать, он возле них, на стул. До войны они тоже любили вот так притулиться рядышком и слушать его, особенно после долгого отсутствия. Бывало, они то смеялись, то ужасались, когда он рассказывал про свои приключения во время каникул или экскурсий. И то и дело призывали друг дружку в свидетели, что в жизни, мол, ничего подобного не слыхали. Но с тех пор, видно, немало наслушались всякого, потому что сидели молча, безучастно, не издавая никаких восклицаний. Когда он кончил, Ванда дотронулась до его руки.

— Ты не сердишься, что тебе пришлось вернуться из-за нас?

Анджей хотел было поцеловать теткину руку, протянутую в безотчетном порыве. Но та быстро отдернула ее.

— Нам одним это не под силу, — прибавила Тося. — Ты должен нас понять!

— А на произвол судьбы бросить все было бы с нашей стороны нехорошо, — сказала Ванда. — Ведь у нас в прошлом столько связано с Левартами и плохого и хорошего. Да и сейчас как-никак мы живем в их доме. Фаник первый написал нам и просил поддерживать с ним связь.

Фаником называли они, как и все Уриашевичи, Франтишека, сына Станислава Леварта, у которого много лет работали отец Анджея и двоюродный брат отца, Конрад.

— Когда ясно стало, какой оборот принимает дело, — продолжала Ванда, — мы немедля дали ему знать, чтобы он приехал или прислал кого-нибудь. Сами заниматься этим мы не в состоянии.

— Вы по почте его известили?

— Нет, что ты!

— Вы часто встречались с Фаником в Париже? — спросила Тося.

— Нет, тетя.

— А до войны ведь неразлучными друзьями были.

Анджей развел руками. Леварт перед самой войной послал сына в Швейцарию. И Фаник не испытал ни лишений, ни опасностей. А молодой Уриашевич провел всю войну в Варшаве.

— Во всяком случае, — сказала Ванда, — он оказал доверие тебе. Мы так и думали, что он к тебе обратится.

— Что ж тут удивительного? — Анджей пожал плечами. — Ведь я ее прятал. И знаю, где искать.

Ванда не спускала глаз с племянника; лицо его не выражало радости. Он приехал сюда ради Франтишека Леварта. Но говорил о нем без восторга. И без восторга относился к делу, за которое взялся по его просьбе. Ванде показалось, что она понимает его состояние. Наверно, винит их в глубине души за свой вынужденный приезд.

— Пойми, самое большее, что мы могли взять на себя, это написать письмо! — вырвалось у нее. — Мы целиком предоставлены себе, а в каких условиях живем, ты сам видишь!

В прежние времена у нее была привычка жестикулировать, но сейчас ее смущали огрубевшие руки. К тому же от них пахло хозяйственным мылом.

— Мы вышли из горящего города, в чем были, с больной старой матерью. По очереди толкали с Тосей кресло на колесиках. А оно ломалось то и дело. Что мы тогда пережили, передать невозможно.