«В Вашем дружестве — вся моя душа, вся моя жизнь» - [12]

Я оставила г-на де Куланжа в сильной тревоге за г-на де Санзеи[105]. Зато за г-на де Ла Трусса[106] он рад безмерно; лишь в милых моему сердцу романах доводилось мне встречать столь непомерное счастье. Не случалось ли и Вам где-то уже видеть, как некий принц бьется на поле брани, не щадя живота своего? И вот уже некто устремляется к этому месту, желая поближе разглядеть яростно отбивающегося храбреца. Он видит, что бой идет не на равных. Его охватывает стыд; он приказывает своим воинам расступиться. Он приносит извинения храбрецу, а тот, следуя законам чести, отдает ему свою шпагу, которую, сложись все иначе, ни за что бы не выпустил из рук. Он в плену; и тут победитель узнает в пленнике одного из давних своих друзей, с которым некогда вместе служили они при дворе короля Августа. И вот уже тот становится ему как брат; и он готов повсюду превозносить его добродетели. Но что это, наш пленник тяжко вздыхает, уж не влюблен ли он? И сдается мне, что его уже готовы отпустить под честное слово; только вот ума не приложу, в каком же краю ждет его эта принцесса; такая вот история[107].

Когда я Вам рассказываю что-нибудь о Версале, то сама узнаю все это либо от господина Первого[108], с коим видимся мы достаточно часто то у него, то у меня, то у г-жи де Лаварден, то у г-жи де Лафайетт, либо от господина Главного[109], либо от сына г-на де Ларошфуко. Это все серьезные люди; они просят только не упоминать их имен всуе. А еще есть болтуны, их россказней я во внимание не принимаю. Впрочем, не хотите ли узнать, чего там понаписали прислужники из королевских покоев? Вы же знаете, где у нас обожают всякого рода пикантные истории. Так вот, кто-то перечисляет свои потери: чехол, кружка, воловий ремень, треуголка[110] — и при этом добавляет: «Неразбериха там творилась страшная. Будь я на месте генерала, ни за что не допустил бы ничего подобного». Другой рассказывает: «Вздумали в храбрецов поиграть. Нас было всего семь тысяч, а приказали атаковать против двадцати шести; кто бы видел, как они нам задали жару». — «А мы, — рассказывает третий, — такого драпака задали, что даже испугаться не успели». Так что, милочка, своих мальцов из пекарни[111] повсюду хватает. Только вот времени на такие глупости жалко.

Позавчера супруг Вашей кормилицы пришел ко мне, умоляя вступиться за его жену, которую, с ее слов, держат впроголодь, возвели на нее напраслину про дурную болезнь и вынудили раздеться перед Вами донага, чтобы Вы лично могли убедиться в обратном. Первым делом я ему в глаза сказала, что нахожу его жену самой капризной, злой и неблагодарной особой на свете, которая вечно всем недовольна и злонамеренно его науськивает против Вас, и что в Гриньяне кормилице со стола всегда лучшие куски отдают. Дальше я обозвала его болваном и сказала, что никогда не поверю в эту околесицу. Он разъярился и давай вопить, что честное имя превыше всего, что только б…ь может подхватить заразу, и он-де пришел уверить меня в обратном. На этом месте он, похоже, готов был и сам передо мной разоблачиться. Я приказала выгнать его взашей; он подчинился, продолжая нести всякий вздор и грозясь пожаловаться г-же де Виллар; тем все и закончилось. Поясните же мне, что это за пикантная история[112].

Вы с таким почтением отзываетесь о кардинале де Реце и о его намерении отойти от дел, что одного этого было бы достаточно, чтобы снискать его признательность и дружбу. Кое-кто из моих знакомых считает, что ему все-таки стоило бы перебраться в Сен-Дени, хотя они же первыми его потом и осудили бы. Многим бы хотелось принизить благородство его поступка, но тут уж, будьте покойны, он никому не даст повода усомниться в своих намерениях. Вы красиво рассуждаете о счастливом стечении обстоятельств, но, право, лучше все-таки на это не уповать.

Отдельные места в Ваших письмах очень хороши; многие из них я перечитываю по нескольку раз. В ближайшие дни напишу, как тут будут восприняты Ваши слова о г-не де Тюренне. Кардинал де Буйон порадуется либо, напротив, опечалится, ибо это вновь вызовет у него слезы. После смерти нашего героя другой, «герой от молитвы», предпочел укрыться в Коммерси; в Сен-Мишеле ему так и не удалось обрести покоя[113]. У первого президента палаты косвенных сборов[114] есть имение в Шампани. Однажды приходит к нему один из арендаторов с просьбой либо значительно снизить ставку, либо дать отсрочку по договору двухлетней давности. Начинают разбираться, дескать, это противу правил; так он возьми и ответь, что в бытность г-на де Тюренна можно было взять в долг под новый урожай и потом рассчитаться сполна; а вот теперь, когда его не стало, все подались в другие края из страха, что тут все отберут враги. Такие вот обыденные вещи порой выше всякого панегирика. Кстати, все, что Вы говорите о г-не де Лорже, лишнее тому свидетельство. Г-н де Лагард[115] все еще тут; вместе с семейством Ларошфуко они выезжали на прогулку в Шантийи и Лианкур. Он радовался, как пятнадцатилетний мальчишка. Я надеюсь увидеться с ним перед отъездом.

Не зовите более меня к себе; тем самым Вы отвращаете меня от невеселых моих обязанностей. Коли бы дать сердцу волю, то послала бы я эти дела ко всем чертям, да сорвалась бы вместе с Лагардом в Гриньян. Оставила бы тут своего Доброго Друга, потому что сейчас он скорее Зловредный, и денька четыре прожила бы как хочется, повинуясь одному лишь велению души. Это же чистое безумие смирять свои устремления в угоду рутинным делам и обязательствам! Боже мой, кто бы сказал, что лучше? Голова пухнет от всех этих мыслей. Увы, ныне вся моя правда — в делах, мысли же давно живут сами по себе, и, слава Богу, у меня нет нужды мирить их меж собою. Одно лишь стремление помочь Вам наполняет мою жизнь смыслом и составляет все мое утешение. На каникулы отправляюсь в Бретань и пробуду там до ноября, чтобы, вернувшись по милости этого бессовестного Мирпуа, снова погрузиться в судебные дрязги: